Я отступаю. После сумбурного выступления, решительного наступления, бескровного преступления и тихого исступления я отступаю. В отступлении моем нет ничего драматического: это лирическое отступление.
Я отступаю. Всегда, когда в литературе герой успевает выскочить из-под обломков, читатели запаздывают... Он возвращается к своей литературной действительности, а мы остаемся в реальной, которая тем и отличается от литературной, что среди всех предлагаемых ею исходов нет ни одного иррационального. В литературе же возможность для такого исхода есть у писателя на крайний случай всегда. И если в жизни, попав в тупик, мы можем выйти из него только ценой какой-нибудь серьезной потери, то в литературе всегда остается последний шанс - на крыльях вылететь через печную трубу.
Может быть, это - единственное, что следует знать, обращаясь к литературе. Знание такое, по всей вероятности, и определяет наше отношение к произведению как к не-жизни, как к чему-то иному -
подчиненному Высшим Законам Искусства. А все Высшие Законы Искусства иррациональны.
Но я отступаю. Всякое повествование однажды кончается - и тогда писатель отпускает героев на свободу. Там они и будут жить, уже не подвластные ничьей воле - тем более воле интерпретаторов, от которых они всегда сумеют ускользнуть. Ведь интерпретаторы живут в иной реальности, - правда, они не часто понимают это. И начинают судить произведение обычным, юридическим образом. Они задают очень много вопросов в надежде выяснить, было ли так на самом деле и бывает ли так вообще.
Мне легко ответить на эти вопросы: ведь я отступаю. Я говорю, что ничего этого не было и что этого вообще не бывает на самом деле. Потом я улыбаюсь и беру на себя смелость заявить от имени каждого, кто причастен к искусству: всего этого не было и всего этого вообще не бывает на самом деле. Такова уж Художественная Неправда.
Что же делать с Художественной Неправдой?
Оставим ее как она есть: воспринять литературное произведение значит не понять его до конца, все время обращаться к нему в надежде понять до конца... а не понять. Ведь даже сами герои не всегда понимают себя - и, когда Петропавел, прижав зеленую травинку к сердцу, бежит туда, откуда еще полчаса назад едва унес
ноги, - он, наверное, тоже плохо понимает себя. Но мы не можем ему помочь. Самое большее, на что мы способны, - это проводить его до яркой лужайки... ну, может быть, чуть дальше.
Проводить его, проводить нашу повесть...

Минувшая жизнь, имперфект и аорист, -
подумайте, что за дела!..
Я вдаль проводил мою Повесть, как поезд,
И Повесть, как поезд, ушла.
Зеленый фонарик далекой свободы
уже догорает - и вот
затеплился красный фонарик субботы
и прежних домашних забот:
убрать со стола, заварить себе кофе
и долго смотреть из окна
на двор в голубях, на качели в покое,
на облако в виде слона...
И вдруг отойти от окна - беспокоясь,
как с этого самого дня
невнятная совесть по имени Повесть
одна проживет, без меня.

И уже не имеет никакого значения, кто написал это: ведь я отступаю. Важно вовремя сдать позиции. Я отступаю на глазах у вас, любезные читатели, отступаю просто: не сопротивляясь больше и ни о чем не жалея - перед этой вечной загадкой, Загадкой Художественности.
Я отступаю.