5
На следующее утро я проснулся от раздавшегося над самым
ухом стона, полного боли и недоумения. На самом деле
я уже давно слышал эти звуки сквозь сон, но полностью очнулся
только от особенно громкого и страдальческого вскрика. Открыв глаза, я
огляделся. На койках вокруг происходило какое-то
непонятное
медленно-мычащее
шевеление -- я попытался приподняться на
локте, но не смог, потому что был, как оказалось, пристегнут к койке
несколькими широкими ремнями наподобие тех, которыми
стягивают слишком распухшие чемоданы; единственное, что я мог, это
чуть поворачивать голову из стороны в сторону. С соседней койки на
меня смотрели полные страдания глаза Славы, паренька из
поселка Тында, с которым я вчера успел познакмиться,
а нижняя часть его лица была скрыта под
какой-то натянутой
тряпкой.
Я открыл было рот, чтобы спросить его, в чем дело -- но обнаружил,
что не могу пошевелить языком и вообще
не чувствую всей нижней половины лица, словно
она затекла. Я догадался, что мой рот тоже чем-то заткнут
и перемотан, но удивиться этому не успел, потому
что вместо удивления испытал
ужас:
там, где должны были быть славины ступни,
одеяло ступенькой ныряло вниз, и на свеженакрахмаленном пододеяльнике
проступали размытые красноватые пятна, такие, как оставляет на
вафельных
полотенцах арбузный сок. Самое страшное,
что собственных ног я не чувствовал и не мог поднять голову, чтобы
взглянуть на них.
-- Пятый взву-уд! -- загремел в дверях
необыкновенно богатый интонациями, полный множества намеков сержантский
бас,
-- на перевязку!
И сейчас же в палату вошло человек десять
-- это были второкурсники и третьекурсники (правильнее сказать --
курсанты второго и третьего года службы; об этом я догадался по нашивкам
на их рукавах). Раньше я их не видел, а офицеры говорили, что
они на картошке. Они были в странных сапогах с
негнущимися
голенищами
и ступали не очень уверено, держась то за стены, то за спинки кроватей.
Еще я заметил нездоровую бледность их лиц, на которых
застыл отпечаток многодневной муки,
словно переплавленной в какую-то невыразимую готовность;
как ни неуместно это было, но
в этот момент я вспомнил слова пионерского
салюта, которые мы с Митьком вместе
со всеми повторили в пионерлагере, на далекой асфальтовой
площадке -- вспомнил и понял, в чем именно, крича
"Всегда готов!", мы обманно уверяли себя,
товарищей по линейке и прозрачное июльское утро.
Одну за другой курсанты выкатили в коридор
койки, на которых мычали и извивались примотанные первогодки, и в
комнате осталось только две -- моя и стоявшая у окна, на которой
лежал Митяк. Ремни не давали мне посмотреть на него, но краем глаза я видел,
что он лежит спокойно и вроде бы спит.
За нами пришли минут через десять, развернули
ногами вперед и покатили по коридору. Один из курсантов толкал койку,
а другой, шедший спиной вперед, тянул ее на себя; выглядело это так, словно
он пятился по коридору, отталкивая несущуюся за ним койку. Мы зарулили
в длиннуй узкий лифт с дверями с обеих
сторон и поехали вверх, потом второкурсник пропятился от меня
еще по одному коридору, и мы остановились возле обитой черным
двери с большой коричневой табличкой, которой
я не смог
прочесть из-за
своей неудобной позы. Дверь открылась, и меня вкатили
в комнату, где под потолком висела огромная хрустальная люстра в
виде авиабомбы, а по верхей части стены шла полоса выпуклого
орнамента из серпов, молотов и увитых виноградом ваз.
С меня сняли ремни, и я приподнялся на локтях, стараясь не глядеть себе
на ноги; передо мной в глубине комнаты
стоял массивный письменный стол с зеленой лампой,
освещенный косо падающим из высокого узкого окна серым
светом. Сидящий за столом был от меня скрыт развернутым номером
"Правды", с первой
страницы
которой глядело морщинистое лицо с добрыми лучистыми глазами, наведенными
прямо на меня. Заскрипел линолеум пола, и рядом со моей койкой затормозила
койка Митька.
Газета несколько раз прошуршала
переворачиваемыми страницами и легла на стол.
Перед нами сидел тот самый старичок со шрамом на
лбу, который во время собеседования хватал меня за руку. Сейчас
на нем был мундир генерал-лейтенанта с золотыми
вениками на петлицах, волосы были тщательно приглажены, а взгляд
был ясным и трезвым. И еще я заметил, что его лицо как бы повторяло
лицо
с обложки
"Правды", которое глянуло на меня минуту назад;
получилось совсем как в фильме, где вначале долго показывали
одну икону, а потом на ее месте постепенно возникла другая
-- изображения были похожие, но разные, и из-за того, что момент
перехода был размазан, казалось, что икона меняется на глазах.
-- Поскольку нам с вами, ребята, предстоят еще довольно
долгие отношения, можете называть меня "товарищ
начальник полета", -- сказал старичок. --
Хочу вас поздравить -- по итогам экзаменов и особенно
собеседования (тут старичок подмигнул)
вы зачисленны сразу на первый курс
секретной
космической
школы при первом отделе КГБ СССР.
Так что настоящими людьми станете как-нибудь потом, а
пока собирайтесь в Москву. Там и встретимся.
Смысл этих слов дошел до меня только в пустой палате, куда нас отвезли
по тем же длинным коридорам, линолеум которых пел под
крошечными стальными колесиками койки что-то
тихое и исполненное ностальгии, заставившее меня
непонятно почему вспомнить давний июльский полдень у моря.
Весь день мы с Митьком проспали -- кажется, за
прошлым ужином нас накормили каким-то снотворным (спать хотелось
и на следующий день) -- а вечером за нами зашел веселый желтоволосый
лейтенант в громко скрипящих сапожках и, хохоча
и балагуря, отвез по очереди наши койки на асфальтовый плац перед
бетонной раковиной эстрады, где за столом
сидело несколько высших генералов с интеллигентными добрыми
лицами, и среди них -- товарищ начальник
полета. Мы с Митьком могли, конечно, дойти и
сами, но лейтенант
сказал, что это общий порядок для первого курса, и велел
нам лежать тихо, чтобы не смущать остальных.
Из-за множества стоящих впритирку друг к другу коек плац был
похож на двор автомобильного завода или
тракторного комбината; над ним по сложной траектории
порхал придавленный стон -- исчезая в одном месте, он возникал в другом,
в третьем -- словно над койками носился
огромный невидимый комар. По
дороге
желтоволосый лейтенант сказал, что сейчас
начнется выпускной вечер, совмещенный с последним госэкзаменом.
А вскоре он сам, первый из полусотни таких же лейтенантов, волнуясь
и бледнея, но с неподражаемым мастерством, танцевал перед приемной
комиссией "Калинку" под скупую на лишний перебор гармонь летающего замполита.
Фамилия лейтенанта была Ландратов -- я услышал
ее, когда начальник полета вручил ему раскрытую красную книжечку и поздравил
с получением диплома. Потом тот же танец исполняли остальные, и под конец
мне наскучило смотреть на них. Я повернулся
к начинавшемуся сразу за плацем полю стадиона, и вдруг понял,
почему над ним стелется такой высокий бурьян.
Я долго глядел, как его стебли качаются под ветром. Мне
казалось, что серый, растрескавшийся от дождей
забор с колючкой, начинающийся сразу за
развалившимися футбольными воротами -- это и есть Великая
Стена, и, несмотря на все отодранные и
покосившиеся доски, она, как и тысячи лет назад,
тянется с полей
далекого Китая до города Зарайска, и делает древнекитайским
все, появляющееся на ее фоне -- и решетчатые беседки, где в
жару работает приемная комиссия, и списанный ржавый
истребитель, и древние общевойсковые шатры, на которые я гляжу со
своей койки, сжимая под одеялом свинченный на память никелированный шарик.
На следующий день грузовик провез нас с Митьком по летнему лесу и
полю; мы сидели на своих рюкзаках,
прислонясь к прохладному стальному борту. Помню качающийся
край брезентовой полости, за которым мелькали стволы деревьев и
усохшие серые столбы давно оборванного телеграфа.
Время от времени деревья расступались, и вверху мелькал
треугольник задумавшегосябледного неба. Потом
была остановка и пять минут тишины, перемежавшейся
только далеким тяжелым стуком; выходивший по
нужде
шофер объяснил, что это бьют короткими
очередями несколько пулеметов на стрельбище пехотного
училища имени Александра Матросова. Опять началась долгая тряска
в кузове; я заснул, а проснулся на несколько секунд уже в Москве,
когда в брезентовой щели мелькнули -- будто
из какого-то далекого школьного лета -- арки "Детского мира".