3
Первый раз в жизни я выпил вина зимой, когда
мне было четырнадцать лет. Произошло это в гараже, куда
меня привел Митяк -- его брат, задумчивый
волосатик, обманом избежавший армии, работал там сторожем.
Гараж помещался на большой отгороженной территории,
заставленной бетонными плитами, и мы с Митьком довольно долго
лазили по ним, иногда оказываясь в удивительных местах,
полностью отгороженных от всей остальной реальности и
похожих на отсеки давно покинутого космического
корабля,
от которого остался только
каркас, странно напоминающий нагромождение бетонных
плит. К тому же фонари за косым деревянным забором горели загадочным и
неземным светом, а в пустом и чистом небе висело несколько мелких звезд
-- словом, если бы не бутылки из-под сушняка и заледеневшие потеки
мочи, вокруг был бы космос.
Митяк предложил пойти погреться, и мы
направились к алюминиевой ребристой полусфере гаража, в
которой тоже было что-то космическое. Внутри было темно; смутно
виднелись контуры машин, от которых пахло бензином. В углу стояла
досчатая будка со стеклянным окном, как бы пристроенная к стене;
там горел
свет.
Мы с Митьком протиснулись внутрь, сели
на узкой и неудобной лавке и молча напились чаю
из облезлой жестяной кастрюли. Брат Митька
курил длинные папиросы, разглядывал старый номер
"Техники-молодежи" и совершенно никак
не реагировал на наше присутствие. Митяк
вытащил из под лавки бутылку, со стуком поставил ее на цементный пол и
спросил:
-- Будешь?
Я кивнул, хоть мне и стало не по себе. Митяк до
краев наполнил темно-красной жидкостью стакан, из которого
я только что пил чай, протянул его мне; словно войдя в ритм
какого-то процесса, я подхватил стакан, поднес
его ко рту и выпил, удивившись, насколько мало усилий
надо приложить для того,
чтобы
сделать что-то впервые. Пока Митяк с братом допивали
остальное, я прислушивался к своим ощущениям, но со мной ничего не происходило.
Я взял освободившийся журнал, наугад раскрыл
его и
попал на разворот с крохотными рисунками летательных
аппаратов, названия которых надо было угадать. Один понравился мне
больше других -- это был американский самолет,
крылья которого могли служить пропеллером на время взлета.
Еще там была маленькая ракета с кабиной для пилота,
но ее я не успел толком рассмотреть, потому что митькин брат, молча
и даже не
подняв
глаз, вытянул журнал из моих рук. Чтобы не показать
обиды, я пересел к столу, на котором стояла банка с торчащим
кипятильником и лежали полузасохшие очистки колбасы. Мне вдруг стало
противно от мысли, что я сижу в
этой маленькой заплеванной каморке, где пахнет помойкой, противно
от того, что
я только что
пил из грязного стакана портвейн, от того, что вся огромная страна,
где я живу -- это много-много таких маленьких заплеванных каморок, где
воняет помойкой и только что кончили пить портвейн, а
самое главное -- обидно от того, что именно в этих вонючих чуланчиках и
горят те бесчисленные разноцветные
огни,
от которых у меня по вечерам захватывает
дух, когда судьба проносит меня мимо какого-нибудь высоко расположенного
над вечерней столицей окна. И особенно
обидным мне это показалось по сравнению с красивым
американским летательным аппаратом из журнала.
Я опустил глаза на газету, которой был застелен стол -- она была в
жирных пятнах, в пропалинах от окурков и
в круглых следах от стаканов и блюдец. Заголовки статей
пугали какойто ледяной нечеловеческой бодростью и силой --
уже давно ведь ничто не стояло у них на пути,
а они со страшным разахом все били и били в пустоту, и в этой
пустоте спьяну (а я заметил, что уже пьян, но не придал этому значния)
легко можно было оказаться, и попасть замешкавшейся душой под
какую-нибудь главную задачу дней или
привет хлопкоробов. Комната вокруг стала совершенно незнакомой; на
меня внимательно глядел Митяк. Поймав мой взгляд, он подмигнул и
спросил чуть заплетающимся языком:
-- Ну что, полетим на Луну?
Я кивнул, и мои глаза остановились на маленькой колонке с названием
"ВЕСТИ С ОРБИТЫ". Нижняя часть текста была оборвана, и в
колонке оставалось только: "Двадцать восьмые сутки...", напечатанное
жирным шрифтом. Но и этого было достаточно -- я все
сразу понял и закрыл глаза. Да, это было так -- норы,
в
которых
проходила наша жизнь, действительно были
темны и грязны, и сами мы, может быть, были под стать этим
норам -- но в синем небе над нашими головами, среди реденьких
и жидких звезд существовали особые сверкающие
точки, искусственные, медленно ползущие среди созвездий, созданные
тут, на советской
земле,
среди блевоты, пустых бутылок и вонючего табачного дыма -- построенные
из стали, полупроводников и электричества, и теперь
летящие в космосе. И каждый из нас -- даже синелицый
алкоголик, жабой
затаившийся в сугробе, мимо которого мы прошли по пути сюда, даже брат
Митька, и уж конечно, Митяк и я -- имели
там, в холодной чистой синеве, свое маленькое посольство.
Я выбежал во двор и долго-долго, глотая слезы, глядел на желто-голубой,
неправдоподобно близкий шар луны в прозрачном зимнем
небе.