15

     "Социализм  --  это  строй  цивилизованных  кооператоров с  чудовищным  Распутиным   во   главе,   который   копируется   и  фотографируется   не   только  большими  группами  коллективных  пропагандистов и агитаторов, но и коллективными организаторами,  различающимися по их месту в  исторически  сложившейся  системе  использования  аэропланов  против нужд и бедствий низко летящей  конницы, которая умирает, загнивает, но  так  же  неисчерпаема,  как нам реорганизовать Рабкрин."
     Над  текстом,  выложенным  золотыми  буквами, был картуш с  золотым остробороденьким профилем и полукруглое слово  "ЛЕНИН",  обрамленное   двумя  оливковыми  ветвями  из  фольги.  Я  часто  проходил мимо этого места, но вокруг всегда были  люди,  а  при  них  я  не  решался  подойти  ближе.  Я внимательно оглядел всю  конструкцию: это был довольно большой, в метр высотой, планшет,  обтянутый малиновым бархатом. Он висел на стене на двух петлях,  а с другой  стороны  удерживался  вплотную  к  стене  небольшим
крючком.  Я  огляделся. Еще не кончился тихий час, и в коридоре  никого не было. Я подошел к окну --  идущая  к  столовой  аллея  была  пуста, только из дальнего ее конца в мою сторону медленно  ползли два лунохода, в которых я  узнал  вожатых  Юру  и  Лену.  Стояла   тишина,   только  с  первого  этажа  доносилось  тихое  постукивание шарика о теннисный стол -- мысль о том, что кто-то  имеет право играть в настольный теннис во  время  тихого  часа,  наполнила  меня  меланхолией. Откинув крючок, я потянул планшет  на  себя.  Открылся  квадрат  стены,  в  центре  которого   был  выключатель,  выкрашенный золотой краской. Чувствуя, как у меня  все сильнее сосет под ложечкой, я протянул руку  и  перещелкнул  его вверх.
     Раздался  негромкий  гудок,  и  я,  еще  не поняв, что это  такое, почувствовал, что совершил с окружающим  миром  и  самим  собой  что-то  страшное. Гудок прозвучал опять, громче, и вдруг  выяснилось, что выключатель, открытая малиновая дверца  и  весь  коридор, где я стою -- все это ненастоящее, потому что на самом  деле  я  вовсе  не  стою  у  стены  с  выключателем,  а  сижу в  скрюченной и неудобной позе в  каком-то  крайне  тесном  месте.  Прогудело  еще раз, и вокруг меня за несколько секунд сгустился  луноход. Еще гудок, и в моем сознании сверкнула  мысль  о  том,  что  вчера,  перед  тем,  как  склонить голову на руль, я довел   красную линию на карте  точно  до  черного  кружка  с  надписью  "Zabriskie Point".
     Звонил телефон.
     --   Выспался,  мудила?  --  прогромыхал  в  трубке  голос  полковника Халмурадова.
     -- Ты сам мудила, -- сказал я, внезапно разозлясь.
      Халмурадов заливисто и заразительно захохотал -- я  понял,  что он совершенно не обиделся.
     --  Я  тут  опять один сижу, в ЦУПе. Наши в Японию уехали,  насчет совместного полета договариваться. Пхадзер  Владиленович  тебе  привет передает, жалел очень, что попрощаться не успел --  в последний момент все решилось. А я из-за тебя тут остался. Ну  чего, сегодня вымпел-радиобуй ставишь? Отмучился, похоже? Рад?
     Я молчал.
     -- Да ты на меня злишься, что ли? Омон? Что я  тебя  тогда  козлом  назвал?  Брось.  Ты ведь тогда весь ЦУП раком поставил,  чуть полет отменять не пришлось, -- сказал Халмурадов и немного
помолчал. -- Да что ты правда, как баба... Мужик  ты  или  нет?  Тем более день такой. Ты вспомни только.
     -- Я помню, -- сказал я.
     --  Застегнись  как можно плотнее, -- озабоченно заговорил Халмурадов, -- особенно ватник на горле. Насчет лица...
     -- Я все не хуже вас знаю, -- перебил я.
     -- ...сначала очки, потом замотаешь шарфом, а потом уже --  ушанку. Обязательно завязать под подбородком. Перчатки.  Рукава  и  унты  перетянуть бечевкой -- вакуум шуток не понимает. Тогда минуты на три хватит. Все понял?
     -- Понял.
     -- Бля,  не  "понял",  а  "так  точно".  Приготовишься  --  доложишь.
     Говорят,  в  последние  минуты жизни человек видит ее всю,  как бы в ускоренном обратном просмотре. Не знаю. Со мной ничего  подобного не было, как я ни пытался. Вместо этого я  отчетливо,  в  мельчайших  деталях,  представил себе Ландратова в Японии --  как  он  идет   по   солнечной   утренней   улице   в   дорогих  свежекупленных   кроссовках,  улыбается  и,  наверно,  даже  не  вспоминает о том, на что он их только что натянул. Представил я  себе  и  остальных  --  начальника  полета,  превратившегося  в
пожилого  интеллигента в костюме-тройке и товарища Кондратьева,  дающего задумчивое интервью корреспонденту  программы  "Время".  Но  ни  одной  мысли  о  себе  в  мою  голову  не пришло. Чтобы
успокоится, я включил "Маяк" и послушал тихую песню  об  огнях,  которые  загорались  там  вдали  за  рекой,  о поникшей голове,  пробитом сердце и белогвардейцах, которым нечего терять,  кроме
своих  цепей.  Я  вспомнил,  как  давным-давно в детстве полз в  противогазе   по   линолеуму,   неслышно   подпевая    далекому  репродуктору, и тихим голосом запел:
     -- Это бе-ло-гвардей-ски-е цепи!
     Вдруг радио отключилось, и зазвонил телефон.
     -- Ну чего, -- спросил Халмурадов, -- готов?
     -- Нет еще, -- ответил я. -- Куда спешить?
     --  Ну ты гандон, парень, -- сказал Халмурадов, -- то-то у тебя в личном деле написано, что  друзей  в  детстве  не  было, кроме  этого  мудака,  которого  мы расстреляли. Ты о других-то  хоть иногда думаешь? Я ж на теннис опять не попаду.
     Почему-то мысль о том, что Халмурадов в  белых  шортах  на  своих  жирных  ляжках совсем скоро будет стоять на лужниковском  корте и постукивать мячиком об асфальт, а меня в это время  уже не  будет  нигде, показалась мне невероятно обидной -- не из-за  того, что я ощутил к нему зависть, а  потому,  что  я  вдруг  с
пронзительной  ясностью  вспомнил солнечный сентябрьский день в  Лужниках, еще школьных времен. Но потом я понял, что  когда  не  будет  меня,  Халмурадова и Лужников тоже не будет, и эта мысль  развеяла меланхолию, вынесенную мною из сна.
     -- О других? Какие еще  другие?  --  тихо  спросил  я.  --  Впрочем, чушь. Вы идите, я сам справлюсь.
     -- Ты брось это.
     -- Правда, идите.
     -- Брось, брось, -- серьезно сказал Халмурадов. -- Мне акт  надо закрыть,  сигнал с Луны зарегистрировать, московское время  проставить. Ты лучше давай это быстрее.
     -- А Ландратов тоже в Японии? -- спросил вдруг я.
     --  А  чего  ты  спросил?  --   подозрительно   проговорил  Халмурадов.
     -- Так просто. Вспомнил.
     -- А чего вспомнил? Скажи, а?
     --  Да  так,  --  ответил я. -- Вспомнил, как он "Калинку"  танцевал на выпускном экзамене.
     -- Вас понял. Эй, Ландратов, ты в  Японии?  Тут  про  тебя  спрашивают.
     Послышался   смех  и  скользкий  скрип  зажимающих  трубку  пальцев.
     -- Тут он, -- сказал, наконец, Халмурадов. -- Привет  тебе  передает.
     -- Ему тоже. Ну ладно, пора пожалуй.
     --  Толкнешь люк, -- быстро заговорил Халмурадов, повторяя  известную мне наизусть инструкцию, -- и сразу за руль хватайся,  чтоб воздухом не выкинуло. Потом вдохни  из  кислородной  маски  сквозь  шарф,  и  вылазь.  Пройдешь  пятнадцать  шагов  по ходу  движения, вынешь вымпел-радиобуй, поставишь и включишь.  Смотри  только, отнеси подальше, а то луноход сигнал заэкранирует... Ну  а потом... Пистолет с одним патроном мы тебе выдали, а трусов у  нас в отряде космонавтов никогда не было.
     Я  положил трубку. Телефон зазвонил снова, но я не обращал  на него внимания. На секунду у меня появилась мысль не включать  вымпел-радиобуй, чтоб эта сволочь Халмурадов просидел в ЦУПе до  конца дня, а потом еще получил какой-нибудь партийный  выговор,  но я вспомнил Сему Умыгина и его слова о том, что я обязательно  должен долететь и все сделать. Предать парней с первой и второй ступени,  да  и молчаливого Диму с лунного модуля я не мог; они умерли, чтобы я сейчас оказался здесь, и перед лицом их высоких  коротких судеб моя злоба на Халмурадова показалась мне мелкой и стыдной. И когда я понял, что сейчас, через  несколько  секунд,  соберусь с духом и сделаю все как надо, телефон замолчал.
     Я стал собираться и через полчаса был готов. Плотно-плотно  заткнув   уши   и   ноздри  специальными  гидрокомпенсационными  тампонами из промасленной ваты, я проверил одежду --  все  было  плотно  застегнуто,  заправлено  и  перетянуто; правда, резинка  мотоциклетных очков была слишком тесной, и они впились в  лицо,  но  я  не  стал возиться -- терпеть все равно оставалось совсем  недолго. Взяв  лежащую  на  полке  кобуру,  я  вытащил  из  нее пистолет,  поставил  его  на  боевой  взвод  и  сунул  в карман  ватника. Перебросив  мешок  с  вымпелом-радиобуем  через  левое плечо,  я  положил  было  руку  на трубку, но вспомнил, что уже  заткнул уши ватой; да мне и не очень хотелось тратить последние мгновения жизни  на  беседу  с  Халмурадовым.  Я  вспомнил  наш последний  разговор  с Димой и подумал, что я правильно сделал,  что наврал ему про "Zabriskie Point". Горько уходить из мира, в  котором оставляешь какую-то тайну.
     Я выдохнул, как перед прыжком в воду, и принялся за дело.
     За  долгие  часы  тренировок  мое  тело  настолько  хорошо  запомнило,   что   ему   следует  делать,  что  я  ни  разу  не  остановился, хотя работать мне пришлось почти в полной темноте,  потому что аккумулятор сел до такой степени, что  лампочка  уже  не  давала  света  --  был  только  виден малиновый червячок ее
спирали. Сначала надо было снять пять винтов по периметру люка.  Когда последний  винт  звякнул  об  пол,  я  нащупал  на  стене  стеклянное  окошко  аварийного  сброса  люка и сильно ударил по стеклу последней банкой "Великой Стены".  Стекло  разбилось.  Я просунул  в  окошко кисть, зацепил пальцем кольцо пиропатрона и дернул его на себя. Пиропатрон  был  сделан  из  взрывателя  от  гранаты  "Ф-1",  и  срабатывал  с  замедлением  в  три секунды,  поэтому у меня как раз хватило времени схватиться за руль и как  можно ниже пригнуть голову. Потом над моей головой  громыхнуло,  и  меня  так  качнуло,  что  чуть  не  выбросило из седла, но я  удержался. Прошло полсекунды, и я поднял голову. Надо мною была  бездонная чернота открытого  космоса.  Между  ним  и  мною  был  только  тонкий  плексиглас  мотоциклетных  очков.  Вокруг  была
абсолютная  тьма.  Я  нагнулся,  глубоко  вдохнул  из  раструба  кислородной   маски,  и,  неуклюже  перевалившись  через  борт,  поднялся на ноги и пошел вперед --  каждый  шаг  давался  ценой  невероятного  усилия  из-за  страшной  боли в спине, разогнутой  впервые за месяц. Идти целых пятнадцать шагов  не  хотелось;  я  опустился    на    колено,    расслабил    тесьму    мешка    с  вымпелом-радиобуем  и  потащил  его  наружу  --  он   зацепился  рычажком  и  никак  не  хотел вылезать. Держать воздух в легких  становилось все сложнее, и со  мной  случился  короткий  момент  паники  --  показалось,  что  я  сейчас умру, так и не выполнив  того, зачем я здесь. Но в следующую минуту  мешок  соскочил,  я  опустил  радиовымпел  на  невидимую поверхность Луны и повернул  рычажок. В эфир полетели закодированные слова "Ленин", "СССР" и  "МИР", повторяемые через  каждые  три  секунды,  а  на  корпусе  вспыхнула  крошечная  красная  лампочка, осветившая изображение  плывущего сквозь пшеничные колосья земного  шара  --  и  тут  я впервые  в жизни заметил, что герб моей Родины изображает вид с  Луны.
     Воздух рвался из  легких  наружу,  и  я  знал,  что  через  несколько  секунд выдохну его и обожженным ртом глотну пустоты.  Я размахнулся и швырнул как можно дальше никелированный  шарик.  Пора  было  умирать.  Я вынул из кармана пистолет, поднес его к  виску  и  попытался  вспомнить   главное   в   своем   недолгом
существовании,  но  в  голову  не  пришло ничего, кроме истории  Марата Попадьи, рассказанной его отцом. Мне показалось  нелепым  и обидным, что я умру с этой мыслью, не имеющей ко мне никакого  отношения,  и  я  попытался  думать о другом, но не смог; перед  моими глазами встала зимняя поляна, сидящие в кустах егеря, два  медведя, с ревом идущие на охотников, -- и,  нажимая  курок,  я  вдруг  с  несомненной отчетливостью понял, что Киссинджер знал.  Пистолет дал осечку, но и без него уже все  было  ясно;  передо  моими  глазами  поплыли  яркие  спасательные круги, я попытался  поймать один из них,  промахнулся  и  повалился  на  ледяной  и  черный лунный базальт.
 

     В  мою  щеку  впивался  острый камень -- из-за шарфа он не  очень чувствовался, но было все равно неприятно. Я  приподнялся  на локтях и огляделся. Видно вокруг не было ничего. В моем носу  свербело; я чихнул, и один из тампонов вылетел из носа. Тогда я  сдернул  с  головы шарф, очки и ушанку, потом вытащил из ушей и  носа разбухшие ватные тампоны.  Слышно  не  было  ничего,  зато  ощущался  явственный  запах  плесени.  Было сыро и, несмотря на  ватник, холодно.
     Я поднялся, пошарил вокруг руками, вытянул их перед  собой  и  пошел  вперед.  Почти  сразу  же я обо что-то споткнулся, но  сохранил равновесие. Через несколько шагов мои пальцы  уперлись  в стену; пошарив по ней, я нащупал толстые провисающие провода,  облепленные  каким-то  липким  пухом.  Я  повернулся  и пошел в  другую сторону; теперь я шел осторожней, высоко поднимая  ноги,  но  через  несколько  шагов  споткнулся  опять. Потом под моими  руками опять оказались стена и идущие  по  ней  кабели.  Тут  я  заметил  метрах  в  пяти  от  себя  крохотную красную лампочку,  освещавшую металлический пятиугольник, и все вспомнил.
     Но я не успел никак осмыслить вспомненное и что-нибудь  по  этому  поводу  подумать  -- далеко справа вспыхнуло, я повернул  голову, инстинктивно  заслонил  лицо  руками  и  сквозь  пальцы  увидел  уходящий  вдаль тоннель, в конце которого зажегся яркий  свет, осветив густо покрытые  кабелями  стены  и  сходящиеся  в  точку рельсы.
     Отвернувшись,  я  увидел  стоящий  на  рельсах луноход, на  который падала моя черная длинная тень (неизвестный  оформитель густо  изрисовал  его  звездами  и  крупными словами "СССР"), и  попятился к нему, закрываясь от плывущего на меня над  рельсами ослепительного  огня, почему-то вдруг напомнившего мне закатное  солнце. О борт лунохода звякнуло, и в  ту  же  секунду  долетел громкий  треск;  я  понял,  что  в  меня стреляют, и кинулся за  луноход. О его борт снова звякнула пуля, и несколько секунд  он гудел, как похоронный колокол. Донеслось негромкое постукивание колес, потом раздался еще один выстрел, и стук колес стих.
     --  Эй,  Кривомазов!  --  загремел  нечеловечески  громкий  голос. -- Выходи с поднятыми руками, сука! Тебе орден дали!
     Я осторожно выглянул из-за лунохода: метрах  в  пятидесяти  от  меня  на  рельсах  стояла  маленькая дрезина с ослепительно  горящей фарой, перед  которой  на  широко  расставленных  ногах  покачивался  человек  с  мегафоном  в левой руке и пистолетом в  правой. Он поднял оружие; громыхнул выстрел,  и  несколько  раз  срикошетировавшая  пуля  провизжала  под  потолком.  Я  спрятал  голову.
     -- Выходи, гад!
     Его голос был знакомым, но я не мог понять, кто это.
     -- Два!
     Он еще раз выстрелил и попал в корпус лунохода.
     -- Три!
     Я опять  осторожно  выглянул  и  увидел,  как  он  положил  мегафон  на  свою  дрезину,  развел  руки в стороны и медленной  трусцой  побежал  по  шпалам  к  луноходу.  Когда  он   немного  приблизился,  стало  слышно,  что он жужжит ртом, изображая рев  самолетных  двигателей,  и  я  сразу  узнал  его  --  это   был
Ландратов.  Я  попятился  было  по  туннелю,  но понял, что как  только  он  долетит   до   лунохода,   я   окажусь   совершенно  беззащитным.  Секунду  поколебавшись,  я пригнулся и нырнул под
низкое заусенчатое дно.
     Теперь я  видел  только  приближающиеся  ноги,  ловко,  но  как-то  вывороченно  ступающие по шпалам. Кажется, он ничего не  заметил. Приблизясь к луноходу, он загудел иначе,  напряженнее,  и  я  понял,  что  он  закладывает вираж, обходя аппарат сбоку.  Потом его сапоги мелькнули между ржавыми трамвайными  колесами,  и тут, неожиданно для самого себя, я схватил его за ноги. Когда  мои  пальцы сомкнулись вокруг его щиколоток, я чуть не отпустил  их  от  тошнотворного  ощущения  почти  полной  пустоты  в  его
сапогах.  Он  заорал  и  упал;  я  не разжал рук, и протезы под  мягкой кожей неестествено вывернулись. Я еще раз крутанул их  и  полез   из-под  лунохода  наружу;  когда  я  выбрался,  он  уже
подползал к лежащему между шпалами пистолету,  отлетевшему  при  его  падении.  У  меня  оставалось не больше секунды; я схватил  тяжелый пятиугольник вымпела-радиобуя и с силой опустил его  не
желтоволосый ландратовский затылок.
     Раздался хруст, и красная лампочка погасла.
 
     Ландратовская  ручная  дрезина  была  намного  легче моего  лунохода  и  ехала  гораздо  быстрее.  Работающая  от  большого  аккумулятора  фара освещала круглую штольню с идущими по стенам  кабелями, облепленными чем-то вроде  липких  волокон,  которыми  покрываются,  например,  нити,  на  которых что-нибудь вешают в  кухне  или  столовой.  Эта  штольня  была,   судя   по   всему,  заброшенным  тоннелем  метро; несколько раз от нее ответвлялись  другие тоннели, такие же черные и безжизненные, как и  тот,  по
которому  я ехал. По шпалам иногда пробегали крысы -- некоторые  были размером с небольшую  собаку,  но  на  меня,  слава  Богу,  особого  внимания  не  обращали.  Потом  справа  возник боковой  тоннель, такой же, как и предыдущие,  но  когда  я  подъехал  к  нему,  дрезину вдруг так резко мотнуло вправо, что я полетел на
рельсы и сильно ушиб плечо.
     Оказалось,  что  стрелка,  которую  я  проезжал,  была   в  полупереведенном  состоянии  --  передние  колеса  проехали  по  рельсам вперед, а задние повернули вправо; в результате дрезину  заклинило  намертво.  Я  понял,  что  дальше  придется  идти  в  темноте,  и  медленно  побрел  вперед, жалея, что не захватил с
собой ландратовского "макарова", хотя, конечно, он вряд ли спас  бы меня от крыс, вздумай они напасть.
     Не успел я пройти полусотни метров, как впереди послышался  лай собак и крики. Я повернулся и  побежал  назад.  У  меня  за  спиной  зажглись  огни;  обернувшись,  я увидел серые тела двух  овчарок,   прыгающих   по   шпалам   впереди   преследователей,  единственной  видимой частью которых были покачивающиеся кружки  фонарей. В меня не стреляли --  наверно,  чтобы  не  попасть  в  собак.
     --  Вон  он!  Белка!  Стрелка!  Фас  его! -- заорал кто-то
сзади.
     Я повернул в боковой тоннель  и  помчался  с  максимальной  скоростью,  на  которую был способен, высоко подпрыгивая, чтобы  не переломать ног. Наступив на крысу, я чуть не упал,  и  вдруг  увидел яркие и немигающие неземные звезды -- они горели справа; я  кинулся туда, наткнулся на стену и полез через нее, цепляясь за  кабели  и  спиной  чувствуя  несущихся  ко   мне   овчарок.  Перевалившись  через край, я сорвался вниз и не расшибся только  потому,  что  врезался  во  что-то  очень  мягкое,  похожее  на обтянутое  полиэтиленом  кресло.  Перевалившись  через  него, я  втиснулся в щель между рядами  каких-то  упаковок  и  ящиков  и пополз  по  ней;  несколько раз я натыкался руками на затянутые  полиэтиленом спинки стульев и  поручни  диванов.  Потом  вокруг  стало  светлее.  Я услышал совсем рядом тихий разговор и замер.  Передо мной была задняя панель  шкафа  --  оргалитовый  лист  с большим  словом  "Невка". Сзади доносились лай и крики, а потом  долетел усиленный мегафоном голос:
     -- Прекратить! Тихо! Прямой эфир через две минуты!
     Собаки продолжали лаять, и чей-то  наглый  тенор  принялся  объяснять в чем дело, но мегафон снова проревел:
     --  А  ну  на  хуй  с  территории!  Вместе  с собаками под
трибунал пойдете!
     Лай стал постепенно стихать -- видно, собак оттащили.  Еще  через  минуту  я  отважился  выглянуть  из-за шкафа, за которым лежал.
      В первый момент мне показалось, что  я  попал  в  какой-то  огромный  древнеримский  планетарий. На очень высоком сводчатом  потолке  стеклом  и   жестью   поблескивали   далекие   звезды,  включенные  примерно  в  треть  накала. Метрах в сорока от меня  стоял старый рельсовый кран; на его стреле, метрах в четырех от  пола, парил похожий очертаниями  на  огромную  бутылку  корабль  "Салют"  с  пристыкованным к нему космическим грузовиком "Агдам  Т-3"; корабль был надет на  стрелу,  как  пластмассовая  модель  самолета  --  на  ножку подставки. Видимо, вся конструкция была  слишком тяжелой для одного крана, потому что корму космического  грузовика поддерживали  два  или  три  упертых  в  пол  длинных  бревна; они были различимы в полутьме, но когда совсем рядом со  мной  зажглись  два прожектора, они стали практически невидимы,  потому что, как и стена за ними, были выкрашены черной  краской  и облеплены мерцающими в электрических лучах кусочками фольги.
     Прожектора  были  закрыты  светофильтрами,  и  их свет был  странным,  белесо-мертвенным.   Кроме   космического   корабля,  который  сразу стал выглядеть очень правдоподобно, они осветили  телекамеру  с  большой  надписью   "Samsung",   возле   которой  покуривали  два автоматчика, и длинный стол с микрофонами, едой  и призрачно-прозрачными водочными бутылками, похожими на вбитые  в стол сосульки; за ним сидели два генерала, каждый из  которых  был чем-то похож на Генриха Боровика.
     Рядом  стоял  маленький  столик  с  микрофоном, за которым сидел человек в штатском. За его  спиной  был  фанерный  щит  с  надписью  "Время"  и  рисунком  земного  шара, над которым косо взлетала пятиконечная звезда с очень длинными боковыми  лучами.  Склонившись  над  столом,  с  человеком  за микрофоном о чем-то  говорил другой штатский.
     -- Дубль три!
     Кто  это  сказал,  я  не  видел.  Второй  штатский  быстро  подбежал  к  телекамере  и  развернул  ее  в  сторону  столика.  Раздался звонок, и  человек  за  микрофоном  четко  и  медленно  заговорил:
     --   Сейчас   мы  находимся  на  переднем  крае  советской  космической науки, в одном из филиалов ЦУПа. Седьмой год  несут  орбитальную   вахту   космонавты   Армен   Везиров   и  Джамбул  Межелайтис. Этот полет -- длиннейший в истории --  сделал  нашу  страну  лидером  мировой  космонавтики.  Символично,  что  мы с  оператором Николаем Гордиенко оказались  здесь  в  день,  когда  космонавты  выполняют  важную  научную  задачу  --  ровно через  полминуты они  выйдут  в  открытый  космос  с  целью  установки
астрофизического модуля "Квант".
     Весь  бокс  озарился  нежным  и неясным светом -- я поднял  голову и увидел, что лампочки на  потолке  вспыхнули  в  полный  накал.  Открылась  величественная  панорама  звездного  неба, к  которому столько  веков  стремился  человек,  складывая  полные  красоты,  но  такие  наивные легенды о вбитых в небесную твердь  серебряных гвоздях.
     Со стороны "Салюта" послышались приглушенные удары --  так  бывает,  когда  плечом  несильно  толкают задубевшую от сырости  дверь в погреб,  боясь,  что  от  слишком  сильного  удара  она  опрокинет  стоящие  сразу за ней крынки со сметаной. Наконец, я  увидел   чуть   приподнявшуюся   над    поверхностью    корпуса
космического  корабля  крышку  люка,  и  сразу  же от стола, за  которым сидел человек с микрофоном, донеслось:
     -- Внимание! Включаем прямой эфир!
     Люк медленно открылся,  и  над  поверхностью  космического  корабля  появился круглый серебристый шлем с короткой антенной.  Все за столом зааплодировали; вслед за шлемом появились плечи и  серебристые руки -- они первым делом прицепили страховочный фал  к специальной штанге на корпусе корабля; движения их были очень  медленными и плавными, отработанными за время долгих тренировок  в бассейне. Наконец, первый космонавт вылез в открытый космос и  остановился в нескольких  шагах  от  люка  --  я  подумал,  что
требовалось  немалое  мужество, чтобы стоять на четырехметровой  высоте. Мне показалось, что один из генералов за столом смотрит  в мою сторону, и я втянул голову за шкаф,  а  когда  я  решился  опять  ее  высунуть,  уже  оба космонавта стояли на поверхности  космического корабля,  ослепительно-белые  на  фоне  чернильных  космических  далей,  усыпанных  крошечными  точечками  звезд. У  одного из них в руках был небольшой ящик.  Это  и  был,  как  я  понял,  астрофизический  модуль  "Квант". Космонавты медленно и
как-то подводно  прошли  по  корпусу  корабля,  остановились  у  высокой  мачты  и  довольно быстро привинтили к ней ящик. Потом  они повернулись в сторону телекамеры, плавно помахали руками, и  такими же водолазными шагами вернулись к  люку,  в  котором  по  очереди исчезли.
     Люк  закрылся,  но  я  еще  долго  глядел  на  мерцающие в  невообразимой дали звезды -- туда, где раскинуло длинные тонкие  руки  созвездие  Лебедя,  колеблясь,  кому   открыть   объятья:  огромному  ли  --  в полнеба -- Пегасу, или маленькой, но такой  трогательно яркой и чистой Лире.
     Человек в  гражданском  тем  временем  быстро  и  радостно  говорил в свой микрофон:
     -- На время операции в центре управления полетом наступила  тишина.  Признаться,  и  у  меня  захватило  дух, но все прошло  успешно. Нельзя не поразиться четкости и  слаженности  действий
космонавтов  --  видно, не зря прошли для них годы тренировок и  орбитальной    вахты.     Установленное     сегодня     научное  оборудование...
     Я  отполз  за шкаф. Мною овладело очень странное состояние  -- я чувствовал апатию и безразличие  ко  всему  происходящему.  Если  бы  меня  сейчас  стали  хватать,  я вряд ли попытался бы  бежать или сопротивляться; единственное, чего мне хотелось, так  это спать. По лунной привычке положил голову на скрещенные руки  и заснул. Сквозь сон до меня донеслось:
     -- Телевизионная передача  о  работе  в  открытом  космосе  велась  с помощью камеры, установленной бортинженером на панели  одной из солнечных батарей базового блока.
 

     Спал я долго -- наверно, часов пять. Несколько  раз  возле  меня начинали что-то двигать и материться, потом тонкий женский  голос  требовал заменить диван, но я даже не пошевелился; может  быть, мне это снилось. Когда я, наконец, пришел в себя,  вокруг  было  тихо. Я осторожно поднялся и выглянул из-за шкафа. Стол с  микрофоном был пуст, а телекамера  накрыта  брезентом.  Освещая  космические  корабли,  горел один прожектор. Людей вокруг видно  не было. Я вышел из-за шкафа и огляделся: все было так же,  как  и  во  время  телепередачи, только сейчас я заметил на полу под  космическими кораблями довольно большую кучу  нечистот,  мерзко  белеющую  бумажками  и  банками из-под "Великой Стены"; на моих  глазах туда что-то тихо  шлепнулось.  Я  подошел  к  столу,  на  котором  осталась  недопитая  водка  и  тарелки с закуской; мне
сильно хотелось выпить. Когда я сел,  моя  спина  автоматически  согнулась,  приняв  велосипедную  позу;  с  некоторым усилием я  разогнулся, слил остатки водки --  ее  хватило  на  два  полных  стакана  -- и по очереди опрокинул их в рот. Несколько секунд я  колебался, не  закусить  ли  одним  из  оставшихся  на  тарелке
маринованных  грибов,  но  когда  я  увидел испачканную в слизи  вилку, победила брезгливость.
     Я вспомнил своих товарищей по экипажу  и  представил  себе  такой  же,  или  похожий,  зал,  на  полу  которого  еще стоят,  наверно, цинковые гробы  --  четыре  запаяных  и  один  пустой.  Наверно,  в  чем-то  ребята  были  счастливей меня, но все же я  испытал печаль. Потом я подумал о Митьке. Скоро в голове у меня
зашумело,  и  появилась  способность   думать   о   сегодняшних  событиях.  Но  вместо того, чтобы думать о них, я вспомнил свой  последний день на Земле, темнеющую от дождя  брусчатку  Красной  площади,  коляску  товарища  Урчагина и случайное прикосновение  его теплых губ, шепчущих в мое ухо:
     " Омон. Я знаю, как тяжело  тебе  было  потерять  друга  и  узнать, что с самого детства ты шел к мигу бессмертия бок о бок  с хитрым и опытным врагом -- не хочу даже произносить его имени
вслух.   Но   все   же   вспомни  один  разговор,  при  котором  присутствовали ты, я и он. Он сказал тогда -- "Какая разница, с  какой мыслью умрет человек? Ведь мы материалисты."  Ты  помнишь  --  я  сказал  тогда,  что  после смерти человек живет в плодах  своих дел. Но я не сказал  тогда  другой  вещи,  самой  важной.
Запомни,  Омон,  хоть  никакой  души,  конечно, у человека нет,  каждая душа -- это вселенная. В этом диалектика.  И  пока  есть  хоть  одна  душа,  где наше дело живет и побеждает, это дело не  погибнет.  Ибо  будет  существовать  целая  вселенная,  центром  которой станет вот это..."
     Он  обвел  рукой  площадь,  булыжник  которой уже грозно и  черно блестел.
     " А теперь -- главное,  что  ты  должен  запомнить,  Омон.  Сейчас  ты  не поймешь моих слов, но я и говорю их для момента,  который наступит позже, когда  меня  не  будет  рядом.  Слушай.  Достаточно  даже одной чистой и честной души, чтобы наша страна  вышла на первое место в мире по  освоению  космоса;  достаточно  одной  такой души, чтобы на далекой Луне взвилось красное знамя  победившего социализма. Но одна такая душа хотя бы на один  миг  -- необходима, потому что именно в ней взовьется это знамя..."
     Я вдруг почувствовал сильный запах пота, обернулся и сразу  же полетел  на  пол,  сбитый  со  стула сильным ударом кулака в  толстой резиновой перчатке.
     Надо мной стоял космонавт в заношенном войлочном скафандре  и шлеме с красной надписью "СССР". Он схватил  пустую  бутылку,  разбил  ее  о  край  стола  и  с  розочкой  в  занесенной  руке  наклонился надо мной, но я успел откатиться; вскочив на ноги, я  побежал. Он  кинулся  за  мной  --  перемещался  он  медленными
движениями,  но  почему-то  очень  быстро,  и это было страшно.  Краем  глаза  я  увидел  второго  --  он  торопливо  слезал  по  подпиравшему корпус "Агдама Т-3" черному полену, обдирая звезды  из  фольги.  Я  добежал  до дверей, ударил в них плечом, но они  были заперты. Тогда я кинулся назад,  увернулся  от  первого  и  столкнулся  со  вторым,  который  с размаху ударил меня ногой в  ботинке с тяжелой магнитной подошвой -- целился он  в  пах,  но  попал  в  ногу  --  а потом попытался боднуть острой антенной в  живот. Мне опять удалось увернуться. Я вдруг понял,  что  выпил  водку,   которой  они  ждали,  может  быть,  несколько  лет,  и  испугался  по-настоящему.  Оглядев  стены  вокруг,  я   заметил  небольшую  решетчатую  дверь с красной молнией в треугольнике и  надписью "Опасно!" и побежал к ней.
     За ней начинался очень узкий  коридор  с  гулким  железным  полом.  Я  пробежал  по  нему  от силы метров пять и услышал за  спиной тяжело-звонкое звяканье магнитных пластин.  Это  придало  мне  скорости  и  сил;  я  повернул  за  угол и увидел короткий  коридор, кончающийся круглым вентиляционным окном  с  порванной  проволочной  сеткой,  за  которой была видна неподвижная ржавая  лопасть. Я дернулся было назад, но вдруг оказался так близко от  своего преследователя, что даже не ощутил его как нечто  целое,  а  как  бы  зафиксировал  набор  не  связанных  друг  с  другом  восприятий: шар с забралом из бутылочного плексигласа и красным   словом "СССР",  черный  резиновый  кулак  с  торчащим  над  ним  маленьким   прозрачным   трезубцем,  сильнейший  запах  пота  и  майорские погоны на крашеном серебрянкой войлоке.  В  следующий  миг я уже извивался в вентиляционной шахте за люком. Я довольно  быстро   протиснулся  между  лопастями  огромного  вентилятора,   похожего на корабельный винт, но когда я  пополз  по  уходящему
куда-то  далеко  вверх  колодцу,  мой  ватник сбился в ком, и я  застрял и скорчился, как плод в утробе. Потом снизу  зашуршало,  что-то  коснулось  моей лодыжки, и я с криком рванулся вверх, в  считанные секунды вскарабкался метра на  два  и  протиснулся  в  горизонтальное  ответвление.  Оно кончалось круглым окошком, за  которым виднелся земной шар в мутной дымке облаков; я всхлипнул  и пополз ему навстречу.
     Сквозь  тонкую  пленку  слез  Земля  видилась  нечеткой  и  размытой, и словно висела в желтоватой пустоте; из этой пустоты  я  и  глядел  на ее приближающуюся поверхность, протискиваясь к  ней навстречу, пока вдруг не расступились сжавшие меня стены  и  коричневый кафель пола не полетел мне навстречу.
 

     -- Эй! Мужчина!
     Я  открыл  глаза.  Надо  мной склонялась женщина в грязном  синем халате; на полу рядом с ней стояло ведро,  а  в  ее  руке  была швабра.
     -- Тебе плохо, что ли? Тебе чего надо здесь?
     Я  перевел  взгляд  --  прямо  напротив  меня в стене была  коричневая дверь с надписью "проверить до 14.VII". Рядом  висел  календарь  с  большой  фотографией  Земли  и словами "За мирный  Космос!". Я  лежал  в  коротком  коридоре  с  синими  крашеными  стенами;  вокруг  было три или четыре двери. Я поглядел вверх и  увидал в стене напротив календаря черную  дыру  вентиляционного  люка.
     -- А? -- спросил я.
     -- Пьяный, что ли, говорю?
     Держась за стену, я встал на ноги и побрел по коридору.
     --  Куда, -- сказала женщина и резким движением развернула  меня. Я пошел в другую сторону. За углом  начиналась  крутая  и  довольно  высокая  лестница  вверх,  упиравшаяся  в  деревянную  дверь; из-за двери доносился неясный шум.
     -- Давай, -- подтолкнула меня в спину женщина в спину.
     Я поднялся по  лестнице,  оглянулся  --  она  настороженно  смотрела на меня снизу -- толкнул дверь и оказался в полутемной  нише,  где  стояло  несколько  человек  в  гражданском.  Они не  обратили  на  меня  особого   внимания.   Издалека   послышался  нарастающий  гул,  я  поглядел  вбок и прочел бронзовую надпись  "БИБЛИОТЕКА ИМ. В.И. ЛЕНИНА".
     Земля, вдруг понял я.
     Я вышел из закутка под  лестницей  и  медленно  побрел  по  платформе  к  большому  зеркалу в ее конце. Над зеркалом мигали  грозные оранжевые знаки времени, сообщавшие, что еще не  вечер,  но  времени  уже  довольно много, а последний поезд прошел чуть  больше четырех  минут  назад.  Из  зеркала  на  меня  посмотрел  молодой человек с очень давно не бритой щетиной; его глаза были  воспалены,  а  волосы сильно всклокочены. Одет он был в грязный  черный ватник, в нескольких местах вымазанный побелкой, и  имел
такой вид, словно спал последней ночью черт знает где.
     Впрочем,   именно   так   оно  и  было.  На  меня  начинал  посматривать прохаживающийся по залу  милиционер  с  маленькими темными  усами,  и  когда подошел поезд, я без особых колебаний  шагнул в раскрывшуюся дверь. Она закрылась, и поезд повез  меня  в новую жизнь. Полет продолжается, подумал я. Половина лампочек  в  луноходе  не  горела,  и  свет  от  этого  казался  каким-то  прокисшим.  Я  уселся  на   лавку;   сидевшая   рядом   женщина  рефлекторно    сжала   ноги,   отодвинулась   и   поставила   в
освободившееся между нами пространство сетку  с  продуктами  --  там  было несколько пачек риса, упаковка макаронных звездочек и  мороженая курица в целлофановом мешке.
 

     Однако надо было решать, куда ехать.  Я  поднял  глаза  на  схему  маршрутов, висящую на стене рядом со стоп-краном, и стал  смотреть, где именно на красной линии я нахожусь.