14

     Все мои детские мечты о будущем родились из легкой грусти, свойственной тем отделенным от всей  остальной  жизни  вечерам, когда  лежишь  в траве у остатков чужого костра, рядом валяется велосипед, на западе еще расплываются лиловые полосы от  только что зашедшего солнца, а на востоке уже видны первые звезды.
     Я  мало  что видел и испытал, но мне многое нравилось, и я всегда считал, что полет на Луну вберет в себя все, мимо чего я проходил, надеясь встретить это потом, окончательно и навсегда; откуда мне было знать, что самое лучшее в жизни  всегда  видишь как  бы  краем  глаза?  В  детстве  я  часто  представлял  себе внеземные  пейзажи  --  залитые  мертвенным   светом,   изрытые кратерами  каменные  равнины; далекие острые горы, черное небо, на котором огромной головней пылает солнце и блестят звезды;  я представлял   себе   многометровые   толщи   космической  пыли, представлял камни, неподвижно  лежащие  на  лунной  поверхности многие миллиарды лет -- почему-то меня очень впечатляла мысль о том,  что  камень  может неподвижно пролежать на одном и том же месте столько времени, а я вдруг нагнусь и возьму его  толстыми
пальцами  скафандра.  Я  думал о том, как увижу, подняв голову, голубой шар Земли,  похожий  на  чуть  искаженный  заплаканными стеклами противогаза школьный глобус, и эта высшая в моей жизни секунда   свяжет  меня  со  всеми  теми  моментами,  когда  мне казалось,  что  я  стою  на  пороге  чего-то  непостижимого   и чудесного.
     На  самом  деле  Луна  оказалась  крохотным пространством, черным  и  душным,  где  только  изредка   загоралось   тусклое электричество;  она  оказалась неизменной тьмой за бесполезными линзами глазков  и  беспокойным  неудобным  сном  в  скорченном положении, с головой, упертой в лежащие на руле руки.
     Двигался   я  медленно,  километров  по  пять  в  день,  и совершенно не представлял, как выглядит  окружающий  меня  мир. Хотя,  наверно,  это  царство  вечной  тьмы не выглядело вообще никак -- кроме меня, здесь не было людей,  для  которых  что-то может  как-то  выглядеть,  а фару я не включал, чтобы не сажать
аккумулятор.  Грунт   подо   мною   был,   повидимому,   ровнойплоскостью,  --  машина  ехала  гладко.  Но  руль  нельзя  было повернуть совсем -- очевидно, его заклинило  при  посадке,  так что мне оставалось только крутить педали. Страшно неудобным для пользования  был туалет -- настолько, что я предпочитал терпеть
до последнего, как когда-то во время детсадовского тихого часа. Но все же мой путь в космос был так долог, что  я  не  позволял мрачным мыслям овладевать собою, и даже был счастлив.
     Проходили  часы и сутки; я останавливался только для того, чтобы уронить  голову  на  руль  и  заснуть.  Тушенка  медленно подходила  к концу, воды в бидоне оставалось все меньше; каждый вечер я на сантиметр удлиннял красную линию на  карте,  висящей перед  моими  глазами,  и  она все ближе подходила к маленькому черному кружку, за которым ее уже не должно было  быть.  Кружок был  похож на обозначение станции метро; меня очень раздражало,  что  он  никак  не  называется,  и  я  написал  сбоку  от  него
"Zabriskie Point".
 

     Правой  рукой  сжимая  в  кармане  ватника  никелированный шарик, я уже час вглядывался в  этикетку  с  надписью  "Великая Стена".  Мне чудились теплые ветры над полями далекого Китая, и нудно звенящий на полу телефон мало меня интересовал, но все же через некоторое время я взял трубку.
     -- Ра, прием! Почему  не  отвечаешь?  Почему  свет  горит?Почему стоим? Я же тут все вижу по телеметрии.
     -- Отдыхаю, товарищ начальник полета.
     -- Доложи показания счетчика!
     Я  поглядел  на  маленький  стальной  цилиндр  с цифрами в окошке.
     -- Тридцать два километра семьсот метров.
     -- Теперь погаси свет и слушай. Мы тут по карте смотрим -- ты сейчас как раз подъезжаешь.
     У меня екнуло в груди, хотя я знал, что до черного кружка, который дулом глядел на меня с карты, еще далеко.
     -- Куда?
     -- К посадочному модулю "Луны-17Б".
     -- Так ведь это я "Луна-17Б", -- сказал я.
     -- Ну и что. Они тоже.

     Кажется, он опять  был  пьян.  Но  я  понимал,  о  чем  онговорит.  Это  была  экспедиция  по доставке лунного грунта; на Луну тогда спустились двое  космонавтов,  Пасюк  Драч  и  Зураб Парцвания.  У  них с собой была небольшая ракета, в которой онизапустили на Землю пятьсот  граммов  грунта;  после  этого  они
прожили на лунной поверхности полторы минуты и застрелились.
     --  Внимание,  Омон!  --  заговорил  начальник  полета. --Сейчас будь внимателен. Сбрось скорость и включи фары.
     Я щелкнул тумблером и  припал  к  черным  линзам  глазков.Из-за   оптических   искажений  казалось,  что  чернота  вокруглунохода смыкается в свод и уходит вперед бесконечным туннелем. Я ясно различал только небольшой участок каменную  поверхности, неровной  и  шероховатой  --  это, видимо, был древний базальт;
через каждые метр-полтора перпендикулярно линии моего  движения над  грунтом поднимались невысокие продолговатые выступы, очень напоминающие барханы в  пустыне;  странным  было  то,  что  онисовершенно не ощущались при движении.
     -- Ну? -- раздалось в трубке.
     -- Ничего не заметно, -- сказал я.
     -- Выключи фары и вперед. Не спеши.
     Я  ехал  еще  минут  сорок.  А  потом  луноход  на  что-тонаткнулся. Я взял трубку.
     -- Земля, прием. Тут что-то есть.
     -- Включить фары.
     Прямо в центре поля моего зрения лежали две руки в  черных кожаных   перчатках;   растопыренные  пальцы  правой  накрывалирукоять  совка,  в  котором  еще   оставлось   немного   песка, перемешанного  с  мелкими  камнями,  а  в левой был сжат тусклопоблескивающий "макаров". Между руками виднелось что-то темное.
Приглядевшись, я различил поднятый ворот офицерского ватника  и торчащий  над  ним  верх  ушанки; плечо и часть головы лежащего были закрыты колесом лунохода.
     -- Ну, чего, Омон? -- выдохнула мне в ухо трубка.
     Я коротко описал то, что было перед моими глазами.
     -- А погоны, погоны какие?
     -- Не видно.
     -- Отъедь назад на полметра.
     -- Луноход назад не ездит, -- сказал я. -- Ножной тормоз.
     -- А-ах  ты...  Говорил  ведь  главному  конструктору,  --пробормотал  начальник  полета.  -- Как говорится, знал бы, где упаду -- сенца бы подбросил. Я вот думаю, кто это --  Зура  илиПаша.  Зура капитан был, а Паша -- майор. Ладно, выключай фары, аккумуляторы посадишь.
     -- Есть, -- сказал я, но перед тем, как выполнить  приказ, еще  раз  поглядел на неподвижную руку и войлочный верх ушанки. Некоторое время я не мог тронуться с места, но потом сжал  зубыи всем весом надавил на педаль. Луноход дернулся вверх, а через секунду вниз.
     --   Вперед,   --   сказал   сменивший  начальника  полета Халмурадов. -- Выходишь из графика.
 

     Я экономил энергию и проводил почти  все  время  в  полной темноте,  исступленно  вращая  педали  и включая свет только нанесколько секунд, чтобы свериться с компасом,  хоть  это  и  не имело никакого смысла, потому что руль все равно не работал. Но так  приказывала  Земля.  Сложно  описать это ощущение -- тьма,
жаркое  тесное  пространство,  капающий  со  лба  пот,   легкое покачивание  --  наверно,  что-то  похожее  испытывает  плод  в материнской утробе.
     Я осознавал, что я на Луне.  Но  то  огромное  расстояние, которое   отделяло   меня   от  Земли,  было  для  меня  чистой абстракцией. Мне казалось, что люди, с  которыми  я  говорю  по телефону,  находятся где-то рядом -- не потому, что их голоса в трубке были хорошо слышны, а потому, что я не представлял,  как
связывающие  нас  служебные отношения и личные чувства -- нечто совершенно нематериальное -- могли растянуться на несколько сот тысяч километров. Но самым странным было  то,  что  на  это  же немыслимое  расстояние  удлиннились и воспоминания, связывающие меня с детством.
     Когда  я  учился  в  школе,  я  обычно  коротал   лето   в подмосковной  деревне, стоявшей на обочине шоссе. Большую часть своего времени я проводил в седле велосипеда, и за день  иногда проезжал  километров  по  тридцать-сорок.  Велосипед  был плохо отрегулирован -- руль был слишком  низким,  и  мне  приходилось
сильно  сгибаться над ним -- так, как в луноходе. И вот теперь, из-за того, наверно, что мое тело надолго приняло эту же  позу, со   мной   стали   случаться  легкие  галлюцинации.  Я  как-то забывался, засыпал наяву -- в темноте это было особенно просто, -- и мне чудилось, что я вижу  под  собой  тень  на  уносящемся назад  асфальте,  вижу  белый  разделительный  пунктир в центре шоссе  и  вдыхаю  пахнущий  бензиновым  перегаром  воздух.  Мне начинало казаться, что я слышу рев проносящихся мимо грузовиков и  шуршание  шин  об  асфальт -- и только очередной сеанс связи приводил меня в чувство. Но потом я  снова  выпадал  из  лунной реальности,  переносился  на  подмосковное шоссе и понимал, как много для меня значили проведенные там часы.
     Однажды на связь со мной вышел товарищ Кондратьев и  начал декламировать  стихи  про  Луну.  Я  не  знал,  как  повежливейпопросить  его  остановиться,   но   вдруг   он   стал   читатьстихотворение,   которое   с   первых   строк   показалось  мне фотографией моей души.
 

     -- Мы с тобою так верили в связь бытия,
     Но теперь я оглядываюсь, и удивительно --
     До чего ты мне кажешься, юность моя,
     По цветам не моей, ни черта не действительной.
 

     Если вдуматься, это -- сиянье Луны
     Между мной и тобой, между мелью и тонущим,
     Или вижу столбы и тебя со спины,
     Как ты прямо к Луне на своем полугоночном.
 

     Ты давно уж...
 

     Я тихо всхлипнул, и товарищ Кондратьев сразу остановился.
     -- А дальше? -- спросил я.
     -- Забыл, -- сказал товарищ Кондратьев. -- Прямо из головы вылетело.
     Я не  поверил  ему,  но  знал,  что  спорить  или  просить бесполезно.
     -- А о чем ты сейчас думаешь? -- спросил он.
     -- Да ни о чем, -- сказал я.
     --  Так  не  бывает,  --  сказал он. -- Обязательно ведь в голове крутится какая-нибудь мысль. Правда, расскажи.
     -- Да я детство часто вспоминаю, -- неохотно сказал я.  --Как  на  велосипеде катался. Очень похоже было. И до сих пор не пойму -- ведь вроде ехал на  велосипеде,  еще  руль  был  такойнизкий, и вроде впереди светло было, и ветер свежий-свежий...
     Я замолчал.
     -- Ну? Чего не поймешь-то?
     -- Я ведь к каналу вроде ехал... Так куда же я...
     Товарищ Кондратьев пару минут молчал, а потом тихо положил трубку.
     Я  включил  "Маяк"  -- мне, кстати, не очень верилось, чтоэто "Маяк", хотя так уверяли через каждые две минуты.
     -- Семь сыновей подарила Родине Мария Ивановна Плахута  из
села  Малый  Перехват, -- заговорил парящий над рабочим полднемдалекой России женский голос, -- двое из них,  Иван  Плахута  иВасилий Плахута, служат сейчас в армии, в танковых войсках МВД.Они  просят  передать  для  их матери шуточную песню "Самовар".Выполняем вашу просьбу, ребята. Мария Ивановна, для вас сегодня поет народный балагур СССР Артем Плахута,  который  откликнулсяна  нашу просьбу с тем большим удовольствием, что сам за восемьлет до братьев демобилизовался старшим сержантом.
     Задребезжали домры; два или три раза  бухнули  тарелки,  и полный  чувства  голос,  напирая на букву "р", как на соседа по автобусу, запел:
     -- Ух го-ряч кипя-кипяток!
     Я бросил  трубку.  От  этих  слов  меня  передернуло.  Мне вспомнилась  димина седая голова и корова с обложки "Atom Heart Mother", и по  моей  спине  прошла  холодная  медленная  дрожь. Минуту  или  две  я  выжидал,  а  потом,  решив,  что песня уже кончилась, повернул черную ручку. Секунду было  тихо,  а  потом
притаившийся на секунду баритон грянул мне в лицо:
     -- Угощ-щали гадов чаем
     И водицей огневой!
     На  этот раз я ждал долго, и когда опять включил приемник,говорила ведущая:
     -- ...вайте вспомним наших космонавтов  и  всех  тех,  чейземной  труд  делает  возможной  их  небесную  вахту.  Для  них сегодня...
     Я вдруг ушел в свои мысли, точнее -- просто  провалился  водну  из  них,  как  под лед, и опять стал слышать только через несколько минут, когда  тяжелый  хор  далеких  басов  уже  клал последние  кирпичи  в  монументальное  здание  новой  песни. Но несмотря на то, что я полностью  отключился  от  реальности,  я
автоматически  продолжал  давить  на  педали,  сильно  отводя в сторону правое  колено  --  так  меньше  чувствовалась  мозоль, которую мне успел натереть унт.
     Поразило меня вот что.
     Если  сейчас,  закрыв  глаза,  я  оказывался  -- насколькочеловек вообще может  где-нибудь  оказаться  --  на  призрачномподмосковном  шоссе,  и несуществующие асфальт, листва и солнцеперед моими закрытыми глазами делались так  реальны  для  меня,словно я действительно мчался под уклон на своей любимой второй
скорости;   если,   забыв  про  Zabriskie  Point,  до  которого оставалось совсем немного, я все-таки  бывал  иногда  несколькосекунд  счастлив,  --  не  значило  ли  это,  что  уже тогда, вдетстве, когда я был просто неотделившейся частью  погруженного в  летнее  счастье  мира, когда я действительно мчался на своем
велосипеде вперед по  асфальтовой  полосе,  навстречу  ветру  и солнцу,  совершенно  не интересуясь тем, что ждет меня впереди, -- не значило ли это, что уже тогда я на самом  деле  катил  по черной   и  мертвой  поверхности  Луны,  видя  только  то,  что проникало внутрь сознания  сквозь  кривые  глазки  сгущающегося
вокруг меня лунохода?
 

     -- Прощай, ячменный колос
     Уходим завтра в космос
     В районе окна
     Товарищ Луна
     Во всем черном небе одна...
 

   вперед
  в Содержание