назад
 в Содержание

13

     Мы  летели  со  скоростью  двух  с  половиной километров в секунду, и инерционная часть полета заняла около трех суток, но у меня осталось чувство, что я летел не меньше недели. Наверно, потому, что  солнце  несколько  раз  в  сутки  проходило  перед глазками, и каждый раз я любовался восходом и закатом небывалой
красоты.
     От  огромной ракеты теперь оставался только лунный модуль,состоявший из ступени коррекции и торможения,  где  сидел  Дима Матюшевич, и спускаемого аппарата, то есть попросту лунохода на платформе.   Чтоб   не   тратить   лишнее  горючее,  обтекательотстрелился еще перед разгоном с орбиты спутника, и  за  бортом лунохода теперь был открытый космос. Лунный модуль летел как бызадом наперед, развернувшись главной дюзой к Луне, и постепенно с  ним  в  моем  сознании  произошло  примерно  то  же, что и с
прохладным лубянским лифтом, превратившимся  из  механизма  для спуска   под   землю   в   приспособление  для  подъема  на  ееповерхность. Сначала лунный модуль все выше и  выше  поднимался над  Землей,  а  потом  постепенно выяснилось, что он падает на Луну. Но была и разница. В лифте я и  опускался,  и  поднимался головой  вверх. А прочь с земной орбиты я понесся головой вниз; только потом, примерно через сутки полета,  оказалось,  что  я, уже  головой вверх, все быстрее и быстрее проваливаюсь в черный колодец, вцепившись в  руль  велосипеда  и  ожидая,  когда  егонесуществующие колеса беззвучно врежутся в Луну.
     У  меня  хватало  времени на все эти мысли потому, что мне ничего пока не надо было делать. Мне часто хотелось  поговорить с  Димой, но он практически все время был занят многочисленными и сложными операциями по коррекции траектории.  Иногда  я  брал трубку   и   слышал  его  непонятные  отрывистые  переговоры  с инженерами из ЦУПа:
     --  Сорок  три  градуса...  Пятьдесят  семь...   Тангаж... Рысканье...
     Некоторое  время я все это слушал, а потом отключился. Как я понял, главной диминой задачей было поймать в один оптический прибор Солнце, в другой -- Луну,  что-то  замерить  и  передать результат на Землю, где должны были сверить реальную траекториюс  расчетной  и вычислить длительность корректирующего импульса двигателей. Судя по тому, что несколько раз меня сильно дергало в седле, Дима справлялся со своей задачей.
     Когда толчки прекратились,  я  подождал  с  полчаса,  снял трубку и позвал:
     -- Дима! Алло!
     -- Слушаю, -- ответил он своим обычным суховатым тоном.
     -- Ну чего, скорректировал траекторию?
     -- Вроде да.
     -- Тяжело было?
     -- Нормально, -- ответил он.
     --   Слушай,   --  заговорил  я,  --  а  где  это  ты  так наблатыкался? С этими градусами? У нас ведь на  занятиях  этого не было.
     --  Я два года в ракетных стратегических служил, -- сказал он, -- там система наведения похожая, только по звездам. И  без радиосвязи  --  сам  все считаешь на калькуляторе. Ошибешься -- пиздец.
     -- А если не ошибешься?
     Дима промолчал.
     -- А кем ты служил?
     -- Оперативным дежурным. Потом стратегическим.
     -- А что это значит?
     -- Ничего особенного. Если в оперативно-тактической ракете сидишь,   оперативный.   А   если   в   стратегической,   тогда стратегический дежурный.
     -- Тяжело?
     --  Нормально.  Как  сторожем на гражданке. Сутки в ракете дежуришь, трое отдыхаешь.
     -- Так вот почему ты седой... У вас там все седые, да?
     Дима опять промолчал.
     -- Это от ответственности, да?
     -- Да нет. Скорее от учебных пусков, --  неохотно  ответил он.
     --  От каких учебных пусков? А, это когда в "Известиях" на последней странице, мелким  шрифтом  написано,  чтобы  в  Тихом океане не заплывали в какой-то квадрат, да?
     -- Да.
     -- И часто такие пуски?
     --  Когда  как.  Но спичку каждый месяц тянешь. Двенадцать раз в год, вся эскадрилья  --  двадцать  пять  человек.  Вот  иседеют ребята.
     -- А если тянуть не захочешь?
     --  Это  только  так называется, что тянешь. На самом делеперед  учебным  пуском  замполит  всех  обходит  и  каждому  по конверту дает. Там твоя спичка уже лежит.
     -- А что, если там короткая, отказаться нельзя?
     -- Во-первых, не короткая, а длинная. А во-вторых, нельзя. Можно  только  заявление  написать  в отряд космонавтов. Но это сильно повезти должно.
     -- И многим везет?
     -- Не считал. Мне вот повезло.
     Дима отвечал неохотно и часто  делал  довольно  невежливые паузы. Я не нашелся, что еще спросить и положил трубку.
     Следующую  попытку  поговорить  с  ним  я сделал, когда доторможения оставалось несколько минут.  Стыдно  признаться,  но мною  владело  бесчувственное  любопытство -- изменится ли Дима перед... Словом, я хотел проверить, будет ли он так же сдержан, как  и  во  время  нашего  прошлого  разговора,   или   близкое
завершение  полета сделает его чуть более разговорчивым. Я снял трубку и позвал:
     -- Дима! Это Омон говорит. Возьми трубку.
     Тут же я услышал в ответ:
     -- Слушай,  перезвони  через  две  минуты!  У  тебя  радио
работает? Включи скорей!
     Дима  бросил  трубку.  Его  голос  был  взволнованным, и ярешил,  что  по  радио  передают  что-то  про  нас.  Но  "Маяк"передавал   музыку   --   включив  его,  я  услышал  затихающее дребезжание  синтезатора;  программа  уже  кончалась,  и  через несколько  секунд наступила тишина. Потом пошли сигналы точного
времени, и я узнал, что в какой-то Москве четырнадцать каких-то часов. Прождав еще немного, я взял трубку.
     -- Слышал? -- взволнованно спросил Дима.
     -- Слышал, -- сказал я. -- Но только самый конец.
     -- Узнал?
     -- Нет, -- сказал я.
     -- Это Пинк Флойд был. "One of These Days".
     -- Неужто трудящиеся попросили? -- удивился я.
     -- Да нет, -- сказал Дима. --  Это  заставка  к  программе "Жизнь науки". С пластинки "Meddle". Чистый андеграунд.
     -- А ты что, Пинк Флойд любишь?
     --  Я-то?  Очень.  Они у меня все собраны были. А ты к ним как относишься?
     Первый раз  я  слышал,  чтобы  Дима  говорил  таким  живым голосом.
     --  В  общем ничего, -- сказал я. -- Но только не все. Вот есть у них такая пластинка, корова на обложке нарисована.
     -- "Atom Heart Mother", -- сказал Дима.
     -- Эта мне нравится. А вот еще другую  помню  --  двойную,где  они  во  дворе сидят, и на стене картина с этим же двором, где они сидят...
     -- "Ummagumma".
     -- Может быть. Так это, по-моему, вообще не музыка.
     -- Правильно! Говно, а не  музыка!  --  рявкнул  в  трубкечей-то голос, и мы на несколько секунд замолчали.
     -- Не скажи, -- заговорил, наконец, Дима, -- не скажи. Тамв конце  новая запись "Saurceful of Secrets". Тембр другой, чем на "Nice Pair". И вокал. Гилмор поет.
     Этого я не помнил.
     -- А что тебе на "Atom Heart Mother" нравится? --  спросил Дима.
     --  Знаешь,  на  второй стороне две таких песни есть. Однатихая,  под  гитару.  А  вторая  с  оркестром.  Очень  красивый проигрыш. Там та-та-та-та-та-та-та-та там-тарам тра-та-та...
     --  Знаю, -- сказал Дима. -- "Summer Sixty Eight". А тихая-- это "If".
     -- Может быть, -- сказал я. -- А у  тебя  какая  пластинка любимая?
     --  У  меня, знаешь ли, любимой пластинки нет, -- надменно сказал Дима. -- Мне не пластинки  нравятся,  а  музыка.  Вот  с "Meddle",  например,  нравится первая. Про эхо. Я даже без слез слушать  не  могу.  Со словарем  переводил.  Аль-ба-трос   над го-ло-вой,  па-ра-рам  па-рам со мной... And help me understand
the best I can...
     Дима сглотнул и замолчал.
     -- А ты хорошо английский знаешь, -- сказал я.
     -- Да мне в ракетной части уже говорили. Замполит говорил. Не в этом дело. Я одной пластинки так и не нашел.  В  последний отпуск  специально  в  Москву  ездил,  четыреста  рублей  брал.Толкался, толкался -- никто про нее не слышал даже.
     -- А что за пластинка?
     -- Да ты не знаешь. Музыка к фильму. Называется "Забрийски поинт". Зи-эй-би-ар-ай-эс-кей-ай-и. "Zabriskie Point".
     -- А, -- сказал я. -- Да она была  у  меня.  Не  пластинка только,  а запись на катушке. Ничего особенного... Дим, ты чегозамолчал? Эй, Дима!
     В трубке долго что-то потрескивало, а потом Дима спросил:
     -- На что она похожа?
     -- Да как объяснить, --  задумался  я.  --  Вот  ты  "Мор" слышал?
     -- Ну. Только не "Мор" а "More".
     --  Вот  примерно  такая  же.  Только там не поют. Обычный саундтрек. Можешь  считать,  если  "Мор"  слышал,  то  ее  тожеслышал. Типичные Пинки -- саксофон, синтезатор. Вторая сто...
     В трубке бикнуло, и все вокруг заполнил рев Халмурадова:
     --  Ра,  прием!  Вы  что  там,  блядь, базарите? Дел мало? Подготовить атоматику к мягкой посадке!
     -- Да готова автоматика! -- с досадой ответил Дима.
     -- Тогда начать ориентацию  оси  тормозного  двигателя  по лунной вертикали!
     -- Ладно.
     Я  выглянул сквозь глазки лунохода в космос и увидел Луну. Она была уже  совсем  рядом  --  картина  перед  моими  глазами напоминала  бы петлюровский флаг, если бы ее верхняя часть былане черной, а синей. Зазвонил телефон. Я  взял  трубку,  но  этоопять оказался Халмурадов.
     --  Внимание! По счету три включить тормозной двигатель по команде от радиовысотомера!
     -- Понял, -- ответил Дима.
     -- Раз... Два...
     Я бросил трубку.
     Включился двигатель. Он  работал  с  перерывами,  а  минут через  двадцать меня вдруг ударило плечом в стену, потом спинойв потолок, и все вокруг затряслось от невыносимого  грохота;  японял,  что  Дима  ушел  в бессмертие, не попрощавшись. Но я неиспытал обиды -- если не считать нашего  последнего  разговора, он  всегда  был  молчалив  и  неприветлив,  да  и мне почему-токазалось, что сутками сидя в гондоле  своей  межконтинентальнойбаллистической,  он понял что-то особенное, такое, что навсегда лишило его необходимости здороваться и прощаться.
 

     Момента посадки я не заметил.  Тряска  и  грохот  внезапно кончились,  и,  выглянув  в глазки, я увидел такую же тьму, как перед  стартом.  Сначала  я  подумал,  что   произошло   что-то неожиданное,  но  потом  вспомнил,  что по плану я и должен был приземлиться лунной ночью.
     Некоторое время я ждал, сам не зная чего, а потом зазвонил телефон.
     -- Халмурадов, -- сказал голос. -- Все в порядке?
     -- Так точно, товарищ полковник.
     -- Сейчас телеметрия сработает, -- сказал он, -- опустятся направляющие.  Съедешь  на  поверхность  и   доложишь.   Толькоподтормаживай, понял?
     И добавил тише, отведя трубку ото рта:
     -- Ан-де-храунд. Вот ведь блядь какая.
     Луноход качнуло, и снаружи донесся глухой удар.
     -- Вперед, -- сказал Халмурадов.
     Это  была,  наверно,  самая  тяжелая  часть моей задачи --  нужно было  съехать  со  спускаемого  аппарата  по  двум  узким  направляющим,  которые  откидывались  на лунную поверхность. На  направляющих были специальные пазы, в которые  входили  выступы колес  лунохода, поэтому соскользнуть с них было невозможно, но  оставалась опасность,  что  одна  из  направляющих  попадет  на какой-нибудь  камень,  и  тогда  луноход, съезжая на грунт, мог накрениться и перевернуться. Несколько раз повернув  педали,  я
почувствовал,  что  массивная  машина наклонилась вперед и едет  сама. Я нажал  на  тормоз,  но  инерция  оказалась  сильнее,  и  луноход поволокло вниз; вдруг что-то лязгнуло, тормоз поддался,  и  мои  ноги  несколько  раз  со  страшной скоростью провернули  педали назад; луноход неудержимо покатился вперед,  качнулся  и  встал ровно, на все восемь колес.
     Я  был  на  Луне.  Но  никаких эмоций по этому поводу я не  испытал; думал я о том, как мне поставить  на  место  слетевшую  цепь.  Когда  мне  это, наконец, удалось, зазвонил телефон. Это
был   начальник   полета.   Его   голос   был   официальным   и
торжественным.
     --  Товарищ  Кривомазов!  От  имени всего летно-командного  состава, присутствующего сейчас в ГлавЦУПе,  поздравляю  вас  с  мягкой  посадкой советской автоматической станции "Луна-17б" на
Луну!
     Послышались хлопки, и я понял, что  открывают  шампанское.  Потом  долетела  музыка  --  это  был какой-то марш; он был еле слышен, и его почти забивал раздававшийся в трубке треск.

   вперед
  в Содержание