13
Мы летели со скоростью двух с половиной
километров в секунду, и инерционная часть полета заняла около трех суток,
но у меня осталось чувство, что я летел не меньше недели. Наверно, потому,
что солнце несколько раз в сутки проходило
перед глазками, и каждый раз я любовался восходом и закатом небывалой
красоты.
От огромной ракеты теперь оставался только лунный модуль,состоявший
из ступени коррекции и торможения, где сидел Дима Матюшевич,
и спускаемого аппарата, то есть попросту лунохода на платформе.
Чтоб не тратить лишнее горючее,
обтекательотстрелился еще перед разгоном с орбиты спутника, и за
бортом лунохода теперь был открытый космос. Лунный модуль летел как бызадом
наперед, развернувшись главной дюзой к Луне, и постепенно с ним
в моем сознании произошло примерно то
же, что и с
прохладным лубянским
лифтом, превратившимся из механизма для спуска
под землю в приспособление для
подъема на ееповерхность. Сначала лунный модуль все выше и
выше поднимался над Землей, а потом постепенно
выяснилось, что он падает на Луну. Но была и разница. В лифте я и
опускался, и поднимался головой вверх. А прочь с земной
орбиты я понесся головой вниз; только потом, примерно через сутки полета,
оказалось, что я, уже головой вверх, все быстрее и быстрее
проваливаюсь в черный колодец, вцепившись в руль велосипеда
и ожидая, когда егонесуществующие колеса беззвучно врежутся
в Луну.
У меня хватало времени на все эти мысли потому, что мне
ничего пока не надо было делать. Мне часто хотелось поговорить с
Димой, но он практически все время был занят многочисленными и сложными
операциями по коррекции траектории. Иногда я брал трубку
и слышал его непонятные отрывистые
переговоры с инженерами из ЦУПа:
-- Сорок три градуса... Пятьдесят семь...
Тангаж... Рысканье...
Некоторое время я все это слушал, а потом отключился. Как я понял,
главной диминой задачей было поймать в один оптический прибор Солнце, в
другой -- Луну, что-то замерить и передать результат
на Землю, где должны были сверить реальную траекториюс расчетной
и вычислить длительность корректирующего импульса двигателей. Судя по тому,
что несколько раз меня сильно дергало в седле, Дима справлялся со своей
задачей.
Когда толчки прекратились, я подождал с полчаса,
снял трубку и позвал:
-- Дима! Алло!
-- Слушаю, -- ответил он своим обычным суховатым тоном.
-- Ну чего, скорректировал траекторию?
-- Вроде да.
-- Тяжело было?
-- Нормально, -- ответил он.
-- Слушай, -- заговорил я, --
а где это ты так наблатыкался? С этими градусами?
У нас ведь на занятиях этого не было.
-- Я два года в ракетных стратегических служил, -- сказал он, --
там система наведения похожая, только по звездам. И без радиосвязи
-- сам все считаешь на калькуляторе. Ошибешься -- пиздец.
-- А если не ошибешься?
Дима промолчал.
-- А кем ты служил?
-- Оперативным дежурным. Потом стратегическим.
-- А что это значит?
-- Ничего особенного. Если в оперативно-тактической ракете сидишь,
оперативный. А если в стратегической,
тогда стратегический дежурный.
-- Тяжело?
-- Нормально. Как сторожем на гражданке. Сутки в ракете
дежуришь, трое отдыхаешь.
-- Так вот почему ты седой... У вас там все седые, да?
Дима опять промолчал.
-- Это от ответственности, да?
-- Да нет. Скорее от учебных пусков, -- неохотно ответил он.
-- От каких учебных пусков? А, это когда в "Известиях" на последней
странице, мелким шрифтом написано, чтобы в
Тихом океане не заплывали в какой-то квадрат, да?
-- Да.
-- И часто такие пуски?
-- Когда как. Но спичку каждый месяц тянешь. Двенадцать
раз в год, вся эскадрилья -- двадцать пять человек.
Вот иседеют ребята.
-- А если тянуть не захочешь?
-- Это только так называется, что тянешь. На самом делеперед
учебным пуском замполит всех обходит и
каждому по конверту дает. Там твоя спичка уже лежит.
-- А что, если там короткая, отказаться нельзя?
-- Во-первых, не короткая, а длинная. А во-вторых, нельзя. Можно
только заявление написать в отряд космонавтов. Но это
сильно повезти должно.
-- И многим везет?
-- Не считал. Мне вот повезло.
Дима отвечал неохотно и часто делал довольно невежливые
паузы. Я не нашелся, что еще спросить и положил трубку.
Следующую попытку поговорить с ним я сделал,
когда доторможения оставалось несколько минут. Стыдно признаться,
но мною владело бесчувственное любопытство -- изменится
ли Дима перед... Словом, я хотел проверить, будет ли он так же сдержан,
как и во время нашего прошлого разговора,
или близкое
завершение
полета сделает его чуть более разговорчивым. Я снял трубку и позвал:
-- Дима! Это Омон говорит. Возьми трубку.
Тут же я услышал в ответ:
-- Слушай, перезвони через две минуты! У
тебя радио
работает? Включи
скорей!
Дима бросил трубку. Его голос был взволнованным,
и ярешил, что по радио передают что-то
про нас. Но "Маяк"передавал музыку
-- включив его, я услышал затихающее
дребезжание синтезатора; программа уже кончалась,
и через несколько секунд наступила тишина. Потом пошли сигналы
точного
времени, и я
узнал, что в какой-то Москве четырнадцать каких-то часов. Прождав еще немного,
я взял трубку.
-- Слышал? -- взволнованно спросил Дима.
-- Слышал, -- сказал я. -- Но только самый конец.
-- Узнал?
-- Нет, -- сказал я.
-- Это Пинк Флойд был. "One of These Days".
-- Неужто трудящиеся попросили? -- удивился я.
-- Да нет, -- сказал Дима. -- Это заставка к программе
"Жизнь науки". С пластинки "Meddle". Чистый андеграунд.
-- А ты что, Пинк Флойд любишь?
-- Я-то? Очень. Они у меня все собраны были. А ты к ним
как относишься?
Первый раз я слышал, чтобы Дима говорил
таким живым голосом.
-- В общем ничего, -- сказал я. -- Но только не все. Вот есть
у них такая пластинка, корова на обложке нарисована.
-- "Atom Heart Mother", -- сказал Дима.
-- Эта мне нравится. А вот еще другую помню -- двойную,где
они во дворе сидят, и на стене картина с этим же двором, где
они сидят...
-- "Ummagumma".
-- Может быть. Так это, по-моему, вообще не музыка.
-- Правильно! Говно, а не музыка! -- рявкнул в
трубкечей-то голос, и мы на несколько секунд замолчали.
-- Не скажи, -- заговорил, наконец, Дима, -- не скажи. Тамв конце
новая запись "Saurceful of Secrets". Тембр другой, чем на "Nice Pair".
И вокал. Гилмор поет.
Этого я не помнил.
-- А что тебе на "Atom Heart Mother" нравится? -- спросил Дима.
-- Знаешь, на второй стороне две таких песни есть. Однатихая,
под гитару. А вторая с оркестром. Очень
красивый проигрыш. Там та-та-та-та-та-та-та-та там-тарам тра-та-та...
-- Знаю, -- сказал Дима. -- "Summer Sixty Eight". А тихая-- это "If".
-- Может быть, -- сказал я. -- А у тебя какая пластинка
любимая?
-- У меня, знаешь ли, любимой пластинки нет, -- надменно сказал
Дима. -- Мне не пластинки нравятся, а музыка. Вот
с "Meddle", например, нравится первая. Про эхо. Я даже без
слез слушать не могу. Со словарем переводил.
Аль-ба-трос над го-ло-вой, па-ра-рам па-рам со
мной... And help me understand
the best I can...
Дима сглотнул и замолчал.
-- А ты хорошо английский знаешь, -- сказал я.
-- Да мне в ракетной части уже говорили. Замполит говорил. Не в этом дело.
Я одной пластинки так и не нашел. В последний отпуск
специально в Москву ездил, четыреста рублей
брал.Толкался, толкался -- никто про нее не слышал даже.
-- А что за пластинка?
-- Да ты не знаешь. Музыка к фильму. Называется "Забрийски поинт". Зи-эй-би-ар-ай-эс-кей-ай-и.
"Zabriskie Point".
-- А, -- сказал я. -- Да она была у меня. Не пластинка
только, а запись на катушке. Ничего особенного... Дим, ты чегозамолчал?
Эй, Дима!
В трубке долго что-то потрескивало, а потом Дима спросил:
-- На что она похожа?
-- Да как объяснить, -- задумался я. -- Вот
ты "Мор" слышал?
-- Ну. Только не "Мор" а "More".
-- Вот примерно такая же. Только там не поют.
Обычный саундтрек. Можешь считать, если "Мор" слышал,
то ее тожеслышал. Типичные Пинки -- саксофон, синтезатор. Вторая
сто...
В трубке бикнуло, и все вокруг заполнил рев Халмурадова:
-- Ра, прием! Вы что там, блядь, базарите?
Дел мало? Подготовить атоматику к мягкой посадке!
-- Да готова автоматика! -- с досадой ответил Дима.
-- Тогда начать ориентацию оси тормозного двигателя
по лунной вертикали!
-- Ладно.
Я выглянул сквозь глазки лунохода в космос и увидел Луну. Она была
уже совсем рядом -- картина перед моими
глазами напоминала бы петлюровский флаг, если бы ее верхняя часть
былане черной, а синей. Зазвонил телефон. Я взял трубку,
но этоопять оказался Халмурадов.
-- Внимание! По счету три включить тормозной двигатель по команде
от радиовысотомера!
-- Понял, -- ответил Дима.
-- Раз... Два...
Я бросил трубку.
Включился двигатель. Он работал с перерывами, а
минут через двадцать меня вдруг ударило плечом в стену, потом спинойв
потолок, и все вокруг затряслось от невыносимого грохота; японял,
что Дима ушел в бессмертие, не попрощавшись. Но я неиспытал
обиды -- если не считать нашего последнего разговора, он
всегда был молчалив и неприветлив, да
и мне почему-токазалось, что сутками сидя в гондоле своей межконтинентальнойбаллистической,
он понял что-то особенное, такое, что навсегда лишило его необходимости
здороваться и прощаться.
Момента посадки я не заметил. Тряска и грохот внезапно
кончились, и, выглянув в глазки, я увидел такую же тьму,
как перед стартом. Сначала я подумал, что
произошло что-то неожиданное, но потом вспомнил,
что по плану я и должен был приземлиться лунной ночью.
Некоторое время я ждал, сам не зная чего, а потом зазвонил телефон.
-- Халмурадов, -- сказал голос. -- Все в порядке?
-- Так точно, товарищ полковник.
-- Сейчас телеметрия сработает, -- сказал он, -- опустятся направляющие.
Съедешь на поверхность и доложишь.
Толькоподтормаживай, понял?
И добавил тише, отведя трубку ото рта:
-- Ан-де-храунд. Вот ведь блядь какая.
Луноход качнуло, и снаружи донесся глухой удар.
-- Вперед, -- сказал Халмурадов.
Это была, наверно, самая тяжелая часть моей
задачи -- нужно
было съехать со спускаемого аппарата по
двум узким направляющим,
которые откидывались на лунную поверхность. На
направляющих были
специальные пазы, в которые входили выступы колес
лунохода, поэтому соскользнуть с них было невозможно, но
оставалась опасность,
что одна из направляющих попадет на
какой-нибудь
камень, и тогда луноход, съезжая на грунт, мог
накрениться и перевернуться.
Несколько раз повернув педали, я
почувствовал,
что массивная машина наклонилась вперед и едет
сама. Я нажал
на тормоз, но инерция оказалась сильнее,
и луноход
поволокло вниз; вдруг что-то лязгнуло, тормоз поддался,
и мои
ноги несколько раз со страшной скоростью провернули
педали назад; луноход
неудержимо покатился вперед, качнулся и
встал ровно, на
все восемь колес.
Я был на Луне. Но никаких эмоций по этому
поводу я не испытал;
думал я о том, как мне поставить на место слетевшую
цепь. Когда
мне это, наконец, удалось, зазвонил телефон. Это
был
начальник полета. Его голос
был официальным и
торжественным.
-- Товарищ Кривомазов! От имени всего летно-командного
состава, присутствующего
сейчас в ГлавЦУПе, поздравляю вас с
мягкой посадкой
советской автоматической станции "Луна-17б" на
Луну!
Послышались хлопки, и я понял, что открывают шампанское.
Потом долетела
музыка -- это был какой-то марш; он был еле
слышен, и его почти
забивал раздававшийся в трубке треск.