назад
 в Содержание
 
11

     Никто из наших не спросил меня о Митьке.  Он,  собственно, ни  с  кем  кроме  меня не дружил, только иногда играл с Отто в самодельные карты. Его койку уже  унесли  из  нашего  бокса,  и только  висящие  на  стене  цветные  вставки  из  "Работницы" с картинами Куинджи "Лунная ночь над Днепром"  и  "Хан  Байконур" напоминали  о  том,  что  когда-то на свете жил такой Митяк. На занятиях все делали вид, что ничего не произошло; в  особености бодр и приветлив был полковник Урчагин.
     Между  тем,  наш  небольшой  отряд,  как  бы не заметивший потери бойца, уже допевал свое "Яблочко". Прямо об  этом  никто не  говорил, но ясно было -- скоро лететь. Несколько раз с нами встречался начальник полета и рассказывал, как он в  дни  войны сражался   в   отряде   Ковпака;   всех   нас  сфотографировали
поодиночке,  потом  всех  вместе,  потом  с   преподавательским составом, у знамени. Наверху стали попадаться новые курсанты -- их  готовили  отдельно  от  нас,  а  к чему -- я точно не знал; говорили об отправке какого-то автоматического  зонда  к  Альфе Микроцефала  сразу  после нашей экспедиции, но уверенности, что новые ребята и есть экипаж этого зонда, у меня не было.
     В начале сентября,  вечером,  меня  неожиданно  вызвали  к начальнику полета. Его не было в кабинете; адъютант в приемной, скучавший  над  старым  "Ньюсвиком",  сказал,  что  он в триста двадцать девятой комнате.
     Из-за двери с цифрами "329"  доносились  голоса  и  что-то похожее на смех. Я постучал, но мне не ответили. Я постучал еще раз и повернул ручку.
     Под   потолком   комнаты  висела  полоса  табачного  дыма, отчего-то напомнившая мне реверсионный след в летнем  небе  надЗарайским  летным.  К  металлическому стулу в центре комнаты за руки и за ноги был пристегнут маленький японец -- то,  что  это японец,  я  понял  по  красному кругу в белом прямоугольнике на
рукаве  его  летного  комбинезона.  Его  губы  были  синими   и распухшими,  один  глаз  превратился  в тоненькую щелку посредибагрового кровоподтека, а комбенизон был в пятнах  крови  --  и совсем свежих, и бурых, высохших. Перед японцем стоял Ландратовв высоких сверкающих сапогах и парадной форме лейтенанта ВВС. Уокна,  опершись  на  стену  и  скрестив  руки  на  груди, стоял невысокий молодой человек в штатском. За столом  в  углу  сидел начальник   полета  --  он  рассеяно  глядел  сквозь  японца  и постукивал по столу тупым концом карандаша.
     -- Товарищ начальник полета! -- начал было я, но он махнул рукой и стал собирать разложенные по столу бумаги  в  папку.  Я перевел взгляд на Ландратова.
     --  Привет,  --  сказал он, протянул мне широкую ладонь, ивдруг, совершенно неожиданно для  меня,  изо  всех  сил  ударил японца сапогом в живот. Японец тихо захрипел.
     --  Не  хочет,  сука,  в  совместный  экипаж! -- удивленно округляя  глаза  и  разводя  руками,   сказал   Ландратов,   и, неестественно   выворачивая  ступни,  отбил  на  полу  короткую присядку с двойным прихлопом по голенищам.
     -- Прекратить, Ландратов!  --  буркнул  начальник  полета, выходя из-за стола.
     Из   угла   комнаты   донеслось  тихое,  полное  ненависти скуление; я поглядел туда и увидел собаку,  сидящую  на  задних лапах  перед  темно-синим блюдечком с нарисованной ракетой. Это была очень старая лайка с совершенно красными глазами, но  меняпоразили  не ее глаза, а покрывавший ее туловище светло-зеленый мундирчик с погонами генерал-майора и двумя орденами Ленина  на груди.
     --  Знакомься,  --  поймав  мой  взгляд,  сказал начальник полета. -- Товарищ Лайка. Первый советский космонавт.  Родителиее,  кстати,  наши  с  тобой  коллеги. Тоже в органах работали, только на севере.
     В руках у начальника  полета  появилась  маленькая  фляжка коньяку,  из  которой  он налил в блюдце. Лайка вяло попыталась цапнуть его за руку, но промахнулась и опять тихо завыла.
     -- Она у нас шустрая, -- улыбнулся  начальник  полета.  -- Вот  только  ссать  где  попало не надо бы. Ландратов, сходи за тряпкой.
     Ландратов вышел.
     -- Йой о тэнки ни наримасита  нэ,  --  с  трудом  разлепив губы, сказал японец. -- Хана ва сакураги, хито ва фудзивара.
     Начальник   полета  вопросительно  повернулся  к  молодому человеку.
     -- Бредит, товарищ генерал-лейтенант, -- сказал тот.
     Начальник полета взял со стола свою папку.
     -- Идем, Омон.
     Мы вышли в коридор, и он обнял меня за плечи. Ландратов  с тряпкой  в  руке  прошел  мимо нас и, закрывая за собой дверь в триста двадцать девятую, подмигнул мне.
     -- Ландратов молодой еще, --  задумчиво  сказал  начальник полета, -- бесится. Но отличный летчик. Прирожденный.
     Несколько метров мы прошли молча.
     --   Ну   что,   Омон,  --  сказал  начальник  полета,  -- послезавтра на Байконур. Вот оно.
     Уже несколько месяцев я ждал этих слов, и  все  равно  мне показалось,  что  в  мое  солнечное сплетение врезался снежок с тяжелой гайкой внутри.
     -- Твой позывной, как ты и просил, "Ра". Трудно  было,  -- начальнок  полета  многозначительно  ткнул пальцем вверх, -- но отстояли. Только ты там, -- он  ткнул  пальцем  вниз,  --  пока ничего не говори.
     Я  совершенно  не  помнил,  чтобы когда-нибудь кого-нибудь он просил о чем-то подобном.
 

     Во время зачетного занятия на макете нашей  ракеты  я  был просто зрителем -- сдавали остальные ребята, а я сидел на лавке у  стены  и  смотрел.  Свой зачет я сдал за неделю до этого, во дворе,  пройдя  на  полностью  снаряженном  луноходе  восьмерку длинной  в  сто метров за шесть минут. Ребята уложились точно в
норматив,  и  нас  построили  перед  макетом,   чтобы   сделать прощальный снимок. Я не видел его, но отлично себе представляю, как  он получился: впереди -- Сема Аникин в ватнике, со следами
машинного масла на руках и на лице; за ним  --  опирающийся  на алюминевую  трость  (от  подземной  сырости  у него иногда ныли культи) Иван Гречко в длинном овчинном тулупе, со свисающей  на грудь  расстегнутой кислородной маской; за ним -- в серебристом скафандре, утепленном  в  некоторых  местах  кусками  байкового одеяла  в  желтых утятах, Отто Плуцис -- его шлем был откинут и напоминал задубевший на космическом морозе капюшон.  Дальше  -- Дима  Матюшевич  в таком же скафандре, только куски одеяла не в утятах, а в простую зеленую полоску; последним из экипажа --  я  в  курсантской  форме. За мной, в электрическом своем кресле -- полковник Урчагин, а слева от него -- начальник полета.
     -- А сейчас, по ставшей добрым обычаем традиции, -- сказал начальник полета, когда фотограф закончил, -- мы поднимемся  на несколько минут на Красную площадь.
     Мы  прошли  через  весь  зал  и  на  секунду задержались у маленькой железной дверки -- задержались, чтобы  последний  раз окинуть  взором ракету, в точности подобную той, на которой нам предстояло вскоре взмыть в небо. Потом начальник полета  открыл ключем  со  своей связки маленькую железную дверь в стене, и мы пошли по коридору, в который я раньше не попадал.
     Мы довольно  долго  петляли  между  каменных  стен,  вдоль которых  тянулись  разноцветные  провода; несколько раз коридор поворачивал, а его потолок иногда становился таким низким,  что приходилось  нагибаться.  В  одном  месте  я  заметил  в  стене неглубокую нишу,  где  лежали  подвявшие  цветы;  рядом  висела небольшая мемориальная доска со словами: "Здесь в 1932 году был злодейски  убит  лопатой  товарищ  Сероб  Налбандян." Потом под ногами  появилась  красная  ковровая  дорожка;   коридор   стал расширяться и, наконец, уперся в лестницу.
     Лестница была очень длинная, а сбоку шла гладкая наклонная плоскость  в  метр шириной с узким рядом ступенек посередине -- как для колясок  в  подземном  переходе.  Я  понял,  зачем  это устроено,  когда  увидел,  как  начальник  полета покатил вверх кресло с  полковником  Урчагиным.  Когда  он  уставал,  Урчагин
вытягивал  ручной  тормоз, и они застывали, поэтому и остальные шли не слишком быстро, тем более  что  Ивану  длинные  лестницыдавались с трудом. Наконец, мы вышли к тяжелым дубовым дверям с выгравированными гербами; начальник полета отпер их замок своим ключом,  но  разбухшие  от  сырости  створки раскрылись, только когда я сильно толкнул их плечом.
     В нас ударил дневной свет; кто-то  закрыл  глаза  ладонью, кто-то отвернулся -- только полковник Урчагин сидел спокойно, с обычной  полуулыбкой  на  лице.  Когда  мы  привыкли  к  свету, оказалось,  что  мы  стоим  лицом  к  серым  надгробиям   перед Кремлевской  стеной,  и  я догадался, что мы вышли через черный ход Мавзолея. Я так давно не видел над  собой  открытого  неба,что у меня закружилась голова.
     -- Все космонавты, -- негромко заговорил начальник полета, -- все,  сколько  их  ни  было  в  нашей  стране, перед полетом приходили сюда, к священным  для  каждого  советского  человека камням  и  трибунам, чтобы взять частичку этого места с собою в космос.  Огромный  и  трудный  путь  прошла  наша   страна   --
начиналось  все  с  тачанок  и  пулеметов, а сейчас вы, ребята, работаете со сложнейшей автоматикой, -- он сделал паузу  и,  не мигая,  обвел  холодным  взглядом  наши  глаза,  -- которую вам доверила  Родина,  и  с  которой  мы  с   Бамлагом   Ивановичемпознакомили  вас на лекциях. Я уверен, что в этот ваш последний
проход по поверхности Родины вы тоже унесете с  собой  частичку Красной площади, хотя чем она окажется для каждого из вас, я не знаю...
     Мы  молча  стояли на поверхности родной планеты. Был день;небо чуточку хмурилось, и голубые ели качали своими лапами  под ветром.  Пахло  какими-то  цветами.  Куранты  начали бить пять; начальник полета, глянув на свои часы, подвел стрелки и сказал, что у нас есть еще несколько минут.
     Мы вышли на ступени у передних дверей Мавзолея. Народу  наКрасной площади не было совсем, если не считать двух только чтосменившихся  часовых, которые никак не показали, что видят нас,и трех спин, удаляющихся в сторону Спасской башни. Я  огляделся по сторонам, впитывая в себя все, что видел и чувствовал: седыестены  ГУМа, пустые "овощи-фрукты" Василия Блаженного, мавзолейЛенина, угадываемый за стеной  краснознаменный  зеленый  купол, фронтон   Исторического   музея  и  серое,  близкое  и  как  бы
отвернувшееся от земли небо, которое еще, быть может, не знало,что совсем скоро его прорвет железный пенис советской ракеты.
     -- Пора, -- сказал начальник полета.
     Наши медленно пошли назад за Мавзолей.  Через  минуту  подсловом  "ЛЕНИН"  остались  только  мы  с полковником Урчагиным;начальник полета посмотрел на  часы  и  кашлянул  в  кулак,  ноУрчагин сказал:
     -- Минуту, товарищ генерал-лейтенант. Хочу Омону два слова сказать.
     Начальник   полета   кивнул   и  скрылся  за  полированнымгранитным углом.
     -- Подойди ко мне, мой мальчик, -- сказал полковник.
     Я подошел. На  булыжники  Красной  площади  упали  первые,крупные и редкие капли. Урчагин поискал в воздухе, и я протянулему  свою  ладонь.  Он  взял  ее,  чуть сжал и дернул к себе. Янаклонился, и он стал шептать в мое ухо. Я слушал его и глядел,как темнеют ступени перед его коляской.
     Товарищ Урчагин говорил минуты две, делая  большие  паузы. Замолчав, он еще раз пожал мою ладонь и отнял руку.
     -- Теперь иди к остальным, -- сказал он.
     Я сделал было шаг к люку, но обернулся.
     -- А вы?
     Дождевые капли все чаще били вокруг.
     --  Ничего,  --  сказал  он,  доставая зонт из похожего накобуру чехла на боку кресла. -- Я покатаюсь тут.
     И вот  что  я  унес  с  предвечерней  Красной  площади  -- потемневшую  брусчатку  и  худенькую  фигуру  в  старом кителе,сидящую в инвалидном кресле и раскрывающую  непослушный  черный
зонт.
 

     Обед был доволно невкусный: суп с макаронными звездочками, курица  с  рисом  и  компот; обычно, допив компот, я съедал все разваренные сухофрукты, но в этот  раз  съел  почему-то  только сморщенную  горькую грушу, а дальше почувствовал тошноту и даже отпихнул тарелку.

   вперед
  в Содержание